Осеннее солнце, поднявшись достаточно высоко, постепенно замедляется в своём движении к точке зенита. Согретый всё ещё яркими бабье-летними лучами Григорий очнулся, вынимает книгу Сэлинджера.
«Этот Холден такой же сачок от школьных занудств, как и я. Он посылает всех на фиг. Он просто мой брат».
Так рассуждает Григорий, перелистывая, перечитывая книгу в который раз. Чувствует знакомую боль в груди.
Ага, зацепило, заныло. Опять захотелось куда-нибудь рвануть. Плюнуть на зануд-родителей, на драную учебу, на всю эту тупую школьную свору – учителей, одноклассников, даже уборщиц, регулярно попадающих со своей мокрой шваброй под ноги. Нужно только сделать один-единственный, но решительный шаг – переступить через фальшивые декорации, выстроенные всеми лживыми обязательствами, которые вечно множатся, как мухи над падалью. Осталось только понять: если рвануть, как Холден, то, так же как он, не зная куда…
Тоска по свободе – вот диагноз закоренелого романтика. А может, по настоящей любви? Как у того же Холдена?
Григорий прикрывает глаза, глубоко задумывается.
Настоящая любовь? Что-то совсем смутное, печально-грустное, как осенний пейзаж в густом тумане. В душе и в сердце бродят неразгаданные символы, таинственные образы, непостижимые идеалы… Любовь – это какая-то запредельная мечта. Как солнце, мелькнувшее в тучах во время самого жесткого шторма. Безумная надежда и непостижимая цель…
Теплая нежная ласка осеннего солнечного луча касается ресниц задремавшего было юноши. Он уже почти совсем погрузился в топкую трясину меланхолии: то ли зыбучих песков, то ли таёжного болота, то ли того и другого, вместе взятых. А выпадание из дрёмы в тоску и меланхолию у него, привычным вывихом, на какие-то мгновения сопровождается созерцательным напряжением.
Именно это напряжение, по-видимому, приотворило тогда его ресницы, прочистило уши. Изысканной музыкой, словно спустившись с небес, прозвучали летящие мимо упругие шаги, прошелестел шелковистым шорохом плащ.
Григорий окончательно вынырнул из вязкой, но столь родимой ему меланхолии, распахнул глаза.
2
И вот распахнутые глаза вернули Хлыстова к осознанию реальности.
Стройная фигура, летящая походка, корона игриво вьющихся волос.
«Вот это да!»
Живо распрямилась, зазвенела пружина, затаенная тяга к чудесам. Григорий стремглав вскакивает, не раздумывая мчится вслед…
Оглянулась. На миг. Бросила взгляд. Заметила. Взгляд полыхнул молнией.
Поразительный взгляд!
Поразителен именно сейчас, когда вокруг колдует вершина осенней благодати. Воочию является совершенство жизнетворной энергии. Вокруг царит гармония покоя и неистовства. Пронзительное сияние осенней солнечности. Буйность красок. Дурманящий ароматами воздух. Дивный глазу простор осенних пейзажей. Всё так прекрасно, что случившееся стало неудивительным: сюда впорхнуло чудо!
Это был взгляд, ставший для Григория вечно животворящим, который уже никогда не может быть позабыт.
Вспышка! Взрыв! Молниеносный разлёт взрывной волны!
Внутренний мир юноши мгновенно расколот на «до» и «после». Был он мечтательно-романтический, где хаос и скука борются с утончённой истомой, где копится сердечное томление по немыслимому идеалу, наливаются мощью приливы желания, которое всё более властно требует немедленного воплощения…
А теперь? Воплощение? Так это и есть воплощение? Вот вам – новый мир, прекрасный и опасный! Всего-то в одном взгляде? Долгожданный, вынашиваемый мир? Поразительный взгляд обрушился вовнутрь, в самую нежную глубину, где живёт беспредельная чувствительность, где теперь от всего на свете будут только ожоги и особая боль – мучительно-счастливая боль!
