Мы вышли из здания вокзала на оживленные вечерние улицы Цюриха. Уже спускалась ночь, но город не был темным. Я поймала папин взгляд, и мы обменялись радостно-удивленными улыбками: до сих пор все города, какие мы видели, освещались только обыкновенными тусклыми масляными фонарями. А улицы Цюриха были залиты светом электрических фонарей, и он оказался неожиданно ярким. В их сиянии я различала самые мелкие детали на платьях проходящих мимо дам: турнюры у них были пышнее, чем у тех строгих нарядов, которые я привыкла видеть в Загребе.
По булыжникам Банхофштрассе, на которой мы стояли, процокали лошади наемного экипажа фирмы «Кларенс», и папа подозвал его. Пока возница грузил наш багаж на заднее сиденье, я куталась в шаль, стараясь согреться на зябком вечернем ветру. Эту вышитую розами шаль мама подарила мне в ночь перед отъездом, и в уголках ее глаз блестели непролитые слезы. Только позже я поняла, что эта шаль была прощальным объятием, тем, что будет со мной, когда мама останется в Загребе с моей сестричкой Зоркой и братом Милошем.
Возница спросил, прервав мои размышления:
– Приехали посмотреть город?
– Нет, – ответил за меня папа с легким акцентом. Он всегда гордился своим грамматически безупречным немецким, на котором говорили власть имущие в Австро-Венгрии. Это была первая ступенька, с которой он начал свое восхождение наверх: так он говорил, когда заставлял нас учить язык. Раздувшись от гордости, он сказал: – Мы приехали устраивать мою дочь в университет.
Брови возницы удивленно взлетели вверх, однако больше он ничем своей реакции не выдал.
– В университет, значит? Тогда вам, верно, нужен пансион Энгельбрехтов или еще какой-нибудь пансион на Платтенштрассе, – сказал он, открывая перед нами дверцу.
Папа выдержал паузу, дожидаясь, пока я устроюсь в экипаже, а затем спросил возницу:
– Откуда вы знаете, куда нам нужно?
– Мне не привыкать возить туда студентов из Восточной Европы, которые ищут жилье.
По тому, как папа хмыкнул в ответ, забираясь на сиденье рядом со мной, я поняла: он не знает, как отнестись к словам возницы. Уж не насмешка ли это над нашим восточноевропейским происхождением? Нам рассказывали, что, хотя швейцарцы упорно сохраняют независимость и нейтралитет перед лицом неумолимо расширяющихся европейских империй, на выходцев с востока Австро-Венгерской империи здесь посматривают свысока. Однако в других отношениях швейцарцы – люди самых широких взглядов: у них, например, самые мягкие условия приема в университеты для женщин. Такое противоречие слегка смущало.
Возница щелкнул кнутом, давая команду лошадям, и экипаж с грохотом покатил по цюрихской улице. Сквозь забрызганное грязью окошко трудно было что-то разглядеть, но я все же увидела, как мимо промчался электрический трамвай.
– Ты видел, папа? – спросила я. Я читала о трамваях, но никогда не видела их воочию. Это зрелище взволновало меня: наглядное доказательство того, что этот город далеко ушел по пути прогресса, во всяком случае, в области транспорта. Оставалось надеяться, что его жители столь же прогрессивны и в отношении к студенткам, как утверждали доходившие до нас слухи.
– Не видел, но слышал. И почувствовал, – спокойно ответил папа, пожимая мою руку. Я знала, что он тоже взволнован, хотя и старается держаться невозмутимо. Особенно после замечания возницы.
Я снова повернулась к открытому окошку. Крутые зеленые горы обрамляли город, и, клянусь, я чувствовала в воздухе запах хвойных деревьев. Конечно, горы были слишком далеко, чтобы до нас мог долететь аромат их пышной растительности, но, как бы то ни было, воздух в Цюрихе был гораздо свежее, чем в Загребе, где вечно пахло конским навозом и горящими посевами. Возможно, этот запах приносил свежий ветерок с Цюрихского озера, омывающего южную часть города.
