Рискуя оступиться, я оглянулась назад: уж очень мне нравился вид отсюда. Прямо под нами раскинулась Рума: за церковным шпилем виднелся город, прижавшийся к самому берегу Дуная. Это был небольшой пыльный городок, в центре его помещались только городская площадь, рынок и несколько правительственных зданий. И все-таки он был очень красив.
Но тут я услышала, как мама опускается на землю, и меня охватило раскаяние. Это же не увеселительная прогулка. Я пришла сюда не любоваться. Это один из наших последних приходов на кладбище, теперь нам долго не удастся сюда попасть. Даже папа не мог убедить меня не расстраиваться из-за переезда.
Я встала рядом с мамой у надгробий. Камешки впивались в колени, но сегодня мне даже хотелось, чтобы было больно. Это представлялось мне справедливым воздаянием за ту боль, которую я причинила маме, став причиной переезда в Нови-Сад. Поскольку все, что могла дать для моего образования местная фольксшуле – начальная школа, – я уже получила, папа хотел, чтобы я поступила в Высшую школу для девочек в Нови-Саде. От Румы до Нови-Сада было всего двадцать миль, но путь по извилистым дорогам занимал несколько часов. Часто приезжать сюда не получится.
Я подняла взгляд на маму. Ее карие глаза были закрыты, и без того оживления, которое они обычно придавали ее лицу, она выглядела старше своих тридцати с небольшим. Бремя утраты и груз повседневных забот состарили ее.
Я осенила себя крестом, закрыла глаза и произнесла про себя молитву о душах моих давно ушедших брата и сестры. Они всегда служили мне незримыми спутниками, заменяя друзей, которых у меня никогда не было. Если бы они не умерли, у меня могла бы быть совсем другая жизнь. Может быть, если бы старшие брат и сестра были со мной, мне не было бы так одиноко, и не приходилось бы тайком мечтать об играх с девочками на школьном дворе, даже с теми, которые меня обижали.
Солнечный луч упал на мое лицо, и я открыла глаза. На меня смотрели мраморные надгробия старших брата и сестры. Их имена – Милица Марич и Вукашин Марич – блестели на солнце, как будто их только что высекли в камне, и я сдержала свой обычный порыв – провести пальцем по каждой букве.
Обычно мама предпочитала, чтобы наши визиты проходили в тишине и раздумьях, но в этот день все было иначе. Она взяла меня за руку и воззвала к Богородице на нашем родном, редко используемом сербском языке:
Богородице Дево, радуйся,
Благодатная Мария…
Мама читала так громко, что за ее голосом не слышно было ни ветра, ни шелеста листвы. И она раскачивалась. Мне было неловко от маминого громкого голоса и театральных жестов, особенно когда двое других посетителей издали оглянулись на нас.
Но я стала все же читать вместе с ней. Слова этой молитвы обычно успокаивали меня, однако сегодня казались какими-то незнакомыми. Чуть ли не в горле застревали. Как ложь. И мамин голос тоже звучал иначе: в нем слышалось не благоговейное преклонение, а осуждение. Предназначавшееся, разумеется, мне, а не Деве Марии.
Я старалась отвлечься, вслушиваясь в свист ветра, шорох веток и листьев, топот копыт проходивших мимо лошадей – во что угодно, только не в слова, звучавшие из маминых уст. Мне не нужно было снова напоминать о том, как многое зависит от моих успехов в школе в Нови-Саде. Я должна была добиться успехов. Не только ради себя, мамы и папы, но и ради моих покойных брата и сестры – покинутых душ.
