Традиции & Авангард. №4 (23) 2024 - страница 9

– Почему же вы в гробу?

– Так они решили, что я – того, почил, и слышать ничего не хотят. Мощи, говорят, нетленные.

– И давно вы?.. – Я оглядывал комнату, пытаясь понять, какими силами держится дух в этом теле, и правда напоминавшем скорее оживший труп, но, кроме воды в пятилитровке со срезанным горлышком, чаши с вином для причастия и раскрошенной копием просфоры на подносе в углу, ничего не приметил.

– Да вот лет тридцать, как здесь, в этом храме, а до того лежал в подвале у одной старухи, а пред тем – у ещё одной, в куче соломы, и на чердаке, бывало, а когда и на полатях в брошенной бане, и в поле в земляной яме, и лодке в рогозе, и, дай бог памяти…

Старик говорил гнусавым голоском ленивого псаломщика, частил, спотыкался, сбивался на кашель. Я думал о том, что, кажется, в детстве моём знал уже и это его странное имя, и историю о скрываемых по деревне мощах, но забыл её, приняв за услышанную от бабки сказку, неважную, такую же невероятную, как другие сюжеты, роившиеся вокруг до среднего школьного возраста, и, наверное, ощущение это заставило меня прервать старика и сказать:

– Понятно.

– Что тебе понятно, Серёженька?

Я замотал головой и бросился оправдываться, но Ерома не слушал и смеялся уже звонче и громче:

– Ну так, если непонятно, ты спроси, чего ж ты мнёшься-то, как девка на выданье?

Я вдохнул и принялся собирать разбежавшиеся слова и мысли:

– Дом мой. Что с ним? Почему он пропадает? Не весь пока. Но мы уходили, уже ни забора не стало, ни крыльца. Что делать мне?

– Твой, говоришь, дом?

– Ну да, он по наследству достался мне. По закону это мой дом.

– А по праву?

– По какому праву? Право и есть закон, разве нет?

– Кому есть, а кому нет.

Я устал стоять над гробом и принялся вышагивать, скрипя рассохшимися досками. Голос мой звучал теперь громче и жёстче, потому что, отдаляясь от старика, я всё ещё хотел быть услышанным и потому что всё труднее мне удавалось сохранять спокойствие.

– Закон для всех один, и по этому закону дом – мой.

Ерома отвечал так же тихо, и мне пришлось остановиться и прислушаться, ловя фразу за хвост:

– …если не знаешь?

Я попросил повторить и подошёл ближе.

– Говорю, как ты можешь что-то называть своим, если не знаешь его?

– Да в смысле, не знаю? Я полдетства в этом доме провёл, я по этому полу ползал, в бане прятался от бабки, под каждым деревом в саду присаживался!

– Всё у тебя, Серёженька, как в театре. Глядишь-глядишь и думаешь, что довольно того…

От нелепости слов этих и бесполезности беседы, на которую, как оказалось, я страшно надеялся до этих самых пор, я свирепел:

– Чего вы лепите? Вы сами велели спрашивать, а теперь юлите. Отвечайте, что делать мне, чтобы прекратить это всё?!

Старик, словно поддразнивая, хихикнул:

– Смирения наберись и кротости. Тогда, может, хоть земля тебе достанется. Наследник.

– Земля тоже по закону моя!

Ерома не ответил. Молчал он и потом, когда я, вовсе потеряв власть над лицом своим, кричал во весь голос, нагнувшись над гробом, кричал в как будто давно уже, не один десяток лет, закрытые глаза, и потом, когда всполошённый Игорь волок меня за плечи прочь от живых мощей, и даже когда я в последний раз в притворе выкрикнул имя старика, он не отозвался ни голосом, ни смехом, ни кашлем.

За порогом храма я обнаружил себя в компании Игоря и тётки, у которой между пальцев зажата была та же мокрая футболка. Они спорили, и видно было, что обо мне, но меня самого к разговору не привлекали, будто я был ребёнком или козой. Кажется, Игорь просил у неё помощи и заступничества, а она, недовольная нарушенным спокойствием, раз за разом отказывала ему, то шёпотом, то переходя на отвратительный слуху визг. Только когда тётка исчезла за дверью, Игорь предложил: