Традиции & Авангард. №4 (23) 2024 - страница 8

– Лежит?

– Лежит, родимый, куда он денется.

Тётка вела нас к самим Царским вратам, по-хозяйски распахнула створки, потянула за бордовый канат с замусоленной кистью на конце, подняла занавес:

– Ну, дальше сами. И не безобразьте там.

Игорь кивнул и решительно шагнул туда, где, как я чувствовал, мне находиться не следовало, но на мои сомнения он ответил нетерпеливым и чужим для такого места окриком:

– Ей, Серёг, ты чё? Сюда иди!

И я повиновался. Там, где я ожидал увидеть алтарь со всеми необходимыми для проскомидии атрибутами, стояла деревянная рака без откидной крышки и стекла, отделявшего мощи от прямого прикосновения, украшенная резьбой, когда-то золочёной, а теперь просто будто бы натёртой растительным маслом. В изголовье и изножье было установлено по ладному подсвечнику с лампадами и сросшимися воедино огарками свечей, дававших довольно света, отчего я понял, что если подойду ещё на шаг, то сумею без труда разглядеть содержимое раки. Мысль эта испугала меня, но Игорь поднажал сзади, и я едва удержался от порыва схватиться за ствол подсвечника. Сзади на ухо мне он прошептал хрипло:

– Подойди, поздоровайся.

Я приближался, упорно глядя в пол, а когда невозможно более было отводить глаза, выдохнул и уставился туда, в пространство между резными деревянными стенками, где на пропылённом бархате, похожем на тот, которым предстоятель мне, ребёнку ещё, отирал после причастия подбородок, лежало высохшее тело человека с длинной, веером выложенной поверх савана бородой. Ко лбу старика прилип венчик, из-под сложенных на груди ладоней торчал уголок миниатюрной иконы, и ничто в нём, восковом, обескровленном, обряженном по-покойницки, не выдавало жизни, кроме неподвижных, но блестящих влагой белёсых глаз. Я обернулся, но фигура Игоря осталась где-то далеко сзади, среди деревянных статуй, и взгляд этот, внимательный, но спокойный, мне было не с кем разделить, некому было за меня начать разговор или поприветствовать старика. Борясь с осевшей на связках холодной сыростью, я выдавил «здравствуйте», и лежащие в раке живые мощи откликнулись тихим сухим кашлем, напомнившим звук холодильного компрессора. За спиной послышался скорый топот, слева от меня вынырнула тётка в платке, но тут же исчезла. Вернулась она с тряпкой, напоминающей старую футболку, пропитанную неясным раствором. Ею она очистила лицо, нос и губы старика, приговаривая: «Вота, вота». Закончив, она перекрестилась и выбежала за врата, и, когда шлепки её обуви стихли, мощи подали голос:

– Здравствуй, Серёженька!

Сердце молотило в висках.

– Жесть какая, – выдал я и осёкся, испугавшись, что обидел старика, но он только прикрыл глаза и зевнул, искривив по-младенчески рот.

Я сделал над собой усилие, хотя от духоты и пропитавшей воздух лампадной гари пол подо мной уже колыхался, как пододеяльник, растянутый между мамой и папой, на котором они, потешая, легонько подбрасывали меня, трёхлетнего. Я спросил:

– Вы – живой?

Старик расхохотался, и в глубине храма снова послышались шаги тётки, видимо, принявшей смех за кашель, но она разобралась раньше, чем успела снова войти в узкую, ограниченную Царскими вратами комнату. Я не знал, как продолжить, и снова задал маловажный вопрос:

– Это вы – Ерома?

– А? Я, я! – Старик откликнулся эхом, и губы его, сухие, покрытые глубокими, алыми на дне трещинами, вытянулись в светлую не к месту улыбку. Наблюдая этот неоспоримый признак жизни, я едва справился с тем, чтобы не поднять его на руки и не вынести отсюда на свет, к другим живым, где ему самое место, но только вскрикнул: