Он знал, как заставить человека забыть о свободе. Он знал, как превратить любого в добровольного раба. Он изучал страх, наслаждение, боль – знал, где проходят их границы, и знал, как их стереть.
Его пальцы медленно двигались по столу, а взгляд – скрытый под тяжёлыми веками – казался рассеянным, но это была лишь иллюзия. Аурелиус замечал каждую мелочь: как напряглась рука Раймонда, как слегка дёрнулся глаз Симеона, как медленно, но неизбежно нарастает тревога в зале.
Трое мужчин, привыкших контролировать всё, сидели за чёрным обсидиановым столом, глядя на данные, которые ускользали от их власти.
Контроль терялся. Мир, который они строили, давал трещину.
Тишина, разлитая в зале, казалась материальной. В её неподвижности чувствовалось нечто большее, чем простое ожидание – напряжённость, сгущающаяся с каждой секундой, становилась ощутимой, как натянутая до предела струна. Время здесь мерилось не привычными ритмами человеческой жизни, а размеренным отсчётом массивного старого маятника, что раскачивался в углу, словно сердце давно забытого механизма, которому предстояло пережить и эту ночь, и те, что последуют за ней.
На экранах, встроенных в обсидиановый стол, проступали отчёты, графики, диаграммы, в которых не было ничего, кроме красных линий, спускающихся вниз с пугающей закономерностью. Каждый провал, каждая исчезнувшая сотрудница, каждая потерянная точка – всё это отражалось в безупречно точных колонках цифр, лишённых эмоций, но несущих в себе тот самый страх, который пока не озвучивался вслух.
Раймонд, сидящий в центре, лениво откинулся на спинку кресла, скрестив руки на груди. Его холодный взгляд скользил по экрану, задерживаясь на списке имён – длинном, слишком длинном для того, чтобы это можно было назвать случайностью. Впрочем, он уже не пытался искать случайности там, где их не могло быть.
– Кто—то мешает нам работать, – сказал он наконец, без видимого раздражения, но с той ледяной уверенностью, которая не допускала возражений.
Он не смотрел на собеседников, но его голос звучал так, будто не оставлял выбора – не согласиться с ним было невозможно. В этой фразе не было вопроса, только утверждение, вынесенное с неизбежностью приговора.
Симеон, сидевший справа, слегка наклонил голову, поправил очки и листнул документ, пролистывая отчёты, в которых и так уже всё было ясно.
– Это уже не просто случайности, – негромко заметил он, но в его голосе слышался не раздражение и не тревога, а скорее интерес, как у учёного, обнаружившего расхождение в выстроенной теории. – Тридцать шесть потерь за два месяца.
Он сделал небольшую паузу, позволяя цифрам осесть в воздухе, а затем спокойно добавил:
– Мы уже можем назвать это кризисом, или ситуация ещё находится под контролем?
Формулировка прозвучала бы двусмысленно, если бы не его интонация. Он знал ответ так же, как и все остальные, и не обсуждал. Это было признанием очевидного.
– Кризис уже наступил, – отозвался Аурелиус, усмехаясь так, будто находил в происходящем нечто занимательное, но в уголках его глаз мелькнула тень напряжённости.
Он никогда не относился к происходящему с той серьёзностью, что была свойственна Раймонду и Симеону, но сейчас даже он не мог скрыть того факта, что проблема вышла за пределы обычных неприятностей.
На экране сменился кадр – с сухих статистических данных на снимки мест происшествий. Несколько фотографий, снятых с камер наблюдения, до которых они смогли добраться, выглядели одинаково: пустые комнаты, странные размытые вспышки света, едва уловимые тени, оставшиеся там, где ещё несколько секунд назад находился человек.
