Рома вернулся к странице с натюрмортом. Удивительно, но предметы выглядели более живыми, чем эти тёмные портреты. Они были более пропорциональными, более настоящими. Тётя Инга вынула из бара небольшой чёрный футляр и ощупала его.
В прихожей звякнул телефон.
– Папа! – это Юрка на кухне проснулся.
Рома посмотрел на тётю Ингу. Даже в полутьме гостинной было видно, как исказилось её лицо.
– Вы же его не любите, – Роме было очень важно озвучить это, как будто все неправильности рисунков вдруг слились в одну нужную фразу. Как детская головоломка, где надо передвигать по одному квадратику вдруг сложилась в единую картинку. Как будто он вдруг открыл ей то, о чём она сама не догадывалась, – тогда зачем Вы с ним?
Тётя Инга резко вздохнула. Рома понял, что сказал, не подумав, но ничего не мог с этим сделать, слова вырвались сами собой. Из проёма двери высунулась лохматая Юркина голова.
– А вы чё в темноте сидите? Ромыч, это тебя.
Рома прошаркал в прихожую, волоча большими тапками по ковру и оглядываясь на тётю Ингу. Та стояла в свете бара и казалось, что лицо её такое же белое, как пирамида и кусок льна.
Серая трубка висела, чуть покачиваясь на длинном проводе. Отец звонил с работы. Рома хмыкал в трубку, водя пальцем по выпуклым обоям в виде кирпичной стены, прислушиваясь к негромкой беседе в гостинной.
– Где бинокль? – голос тёти Игни звучал спокойно, а вот Юрка сразу завёлся.
– Да я то чё, откуда мне знать. Я в твои бабские цацки не лезу.
– Что за разговоры?
– А что? Ты мне тут предъявляешь с ходу, типо я взял. Больно надо в этом хламе рыться.
– Не мог же он просто пропасть.
– Да нахрен мне твой бинокль, чё я с ним делать-то буду? Мы даже сюда не заходим никогда, вон у Ромыча спроси. Ром! Иди сюда, скажи ей!
Гром раздался, казалось, над самой головой. Рома вздрогнул и отвлёкся от воспоминания. Он посмотрел на мокрые тапочки в своей прихожей, в которых так и ушёл из Юркиной квартиры, оставив телефонную трубку висеть на шнуре.
От Юрки до его дома минут пятнадцать ходьбы.
Вчера в тапочках получилось в два раза дольше, хоть он и бежал.
Ботинки остались у тёти Инги.
Завтра понедельник, в чём он в школу пойдёт?
А не пойдёт. Пошли они все.
Рома сердито закрылся у себя в комнате, зашторил окна и укрылся одеялом с головой. Дождь начал стихать. Во дворе завода прозвенел звонок и начали отъезжать машины. Завод находился сразу напротив Роминого дома и работал почти круглосуточно, задавая ритм целому городу своими щелчками и гудками. К его режиму приспособился весь Приречный: автобусы ездили, когда начинались и заканчивались смены, ларьки были закрыты после обеда, но работали по ночам, Рома помнил, что во младших классах он приходил на уроки чуть ли не самый последний: заводские родители отправляли своих детей к самому открытию школьных дверей, чтобы самим успеть на работу. Летом отец ставил на окна картонку: огни завода на фоне белых ночей не давали спать.
Рома поворочался в кровати. Повернулся на спину и накрыл лицо подушкой. Стало жарко, он зло откинул одеяло и уставился в потолок.
Спать не хотелось. Всё тело жгло, как будто он только сейчас, а не пару дней назад искупался в холодной реке. Воздух был сладким, свет завода слишком ярким, а каникулы слишком далеко. Хотелось кричать, разделить это бешенство с кем-то ещё. Роме казалось, сигани он сейчас в реку, легко доплыл бы до девчонки, и спас бы и её, и бинокль, и не страшны бы были ни погранцы, ни течения.
