– Понимаешь, – говорит он, понизив голос до шепота, хотя в баре кроме нас только Судзуки-сан, неподвижный, как статуя Будды за стойкой, – мы воспринимаем мир через фильтры. Язык, культура, наука – всё это линзы, искажающие истинную картину. Но что, если можно снять эти линзы? Заглянуть в… щель?
– В щель? – переспрашиваю я скептически. – Звучит не очень научно.
– К черту науку! – он почти кричит, потом снова понижает голос. – Наука сама – лишь один из мифов. Удобный, работающий в определенных границах, но миф. Как сказка про Зубную Фею. Есть вещи, которые не описываются формулами. Вещи, которые чувствуются. Трещины.
Он наклоняется ко мне еще ближе. От него пахнет кофе, сигаретами и чем-то еще – странным, металлическим запахом, похожим на озон.
– Я нашел одну. Трещину. Здесь, недалеко. Она… зовет.
– Октав, ты переутомился, – пытаюсь я образумить его. – Твои эксперименты с реальностью до добра не доведут.
Он откидывается на спинку стула, смотрит на меня долгим, странным взглядом. В его глазах – смесь азарта и… страха?
– Возможно, – говорит он тихо. – Но разве не любопытно заглянуть за занавес? Увидеть, что там, за декорациями?
Потом он резко встает, бросает на стойку несколько мятых купюр.
– Мне пора.
– Куда?
Он не отвечает. Просто идет к двери. У самого выхода оборачивается, его силуэт темнеет на фоне света из переулка.
– Если я не вернусь… не ищите меня. Просто знайте: я нашел свою щель.
И он выходит. Колокольчик над дверью издает тихий, печальный звон. Это был последний раз, когда я его видел.
– Он не бредил, – сказала Кори, возвращая меня в настоящее. Ее голос был твердым. – Я видела его записи. Его расчеты. Это не было безумием. Это было… чем-то другим. Он действительно нашел что-то. Или оно нашло его.
Она допила второй стакан виски. Ее руки слегка дрожали.
– И что бы это ни было, оно все еще здесь. Я чувствую. Оно просачивается сквозь ту трещину, которую он оставил.
Она посмотрела на меня, и в ее глазах я увидел не только усталость и боль, но и настоящий, глубинный страх. Тот же страх, который, возможно, был в глазах Октава в тот последний день. Страх перед неизвестным, которое оказалось слишком реальным. Октав был не просто трещиной в нашей памяти. Он был трещиной, через которую в наш мир начало заглядывать что-то чужое. И Кори, кажется, только что вернулась с самого края этой трещины.
Часть 1.4: Вивальди Между Тактами
Судзуки-сан, словно уловив сгустившееся напряжение или просто решив, что тишина стала слишком тяжелой, подошел к старому проигрывателю в углу. Он смахнул пыль с крышки своей неизменной белой тряпкой, выбрал пластинку из небольшой стопки рядом и аккуратно поставил ее на диск. Раздался тихий шорох, щелчок, и полилась музыка. Вивальди. «Времена года». Кажется, «Зима». Быстрые, колкие пассажи скрипок заполнили пространство бара, создавая странный контрапункт нашему молчанию и тревоге. Музыка была знакомой, почти заезженной, но сейчас, в этой обстановке, она звучала иначе. Тревожнее. Словно ледяные иглы вонзались в самую душу. Октав любил Вивальди. Он говорил, что в этой музыке есть математическая точность и одновременно – хаос стихии. Структура и свобода. То, что он сам пытался совместить в своих теориях. Кори поморщилась, когда первые такты достигли ее слуха.
– Только не это, – пробормотала она. – Он всегда ставил это, когда… когда ему было плохо.
