Я помнил. Пластинка Вивальди крутилась в его комнате почти постоянно в последние недели. Иногда он слушал ее часами, сидя неподвижно и глядя в стену. Словно пытался найти в этих звуках ответ на какой-то мучивший его вопрос. Или, наоборот, заглушить ими что-то, рвущееся изнутри. Музыка лилась, заполняя бар, но не разряжая атмосферу, а наоборот, подчеркивая ее неестественность. Скрипки взлетали и падали, рисовали звуком морозные узоры на невидимом стекле. И вдруг… игла перескочила. Заела на одной фразе, на резком, повторяющемся аккорде. Скрип-скрип-скрип… Звук стал механическим, лишенным жизни, назойливым, как неотвязная мысль. Он впивался в уши, царапал нервы. Судзуки-сан не спешил подходить и поправлять иглу. Он стоял за стойкой, протирая стакан, и его лицо было непроницаемым. Возможно, он считал, что и этот сбой – часть общей партитуры момента. Кори закрыла глаза, потерла виски. Повторяющийся аккорд действовал угнетающе. Он был похож на сигнал тревоги, на тиканье бомбы с часовым механизмом. Или на звук трескающегося льда под ногами.
– Выключи, – сказала она тихо, но в голосе была сталь.
Судзуки-сан посмотрел на нее, потом на меня, медленно кивнул и пошел к проигрывателю. Он поднял тонарм. Музыка оборвалась на полуслове. И тишина, вернувшаяся в бар, показалась еще более оглушительной, чем прежде. Но это была уже другая тишина. Не та вязкая, дремотная тишина ожидания, что царила здесь до прихода Кори. Это была напряженная, звенящая тишина, полная недосказанности, страха и… чего-то еще. Чего-то, что осталось висеть в воздухе после оборвавшейся музыки.
– Тишина – это не просто отсутствие звука, – сказал я, сам удивляясь своим словам. Они пришли откуда-то из глубины, возможно, из тех долгих часов, что я провел здесь, слушая молчание бара. – Это пространство между тактами. Иногда оно важнее самой мелодии.
Кори открыла глаза, посмотрела на меня странно.
– Октав так говорил.
– Да? Не помню.
– Он говорил, что настоящая реальность скрывается не в событиях, а в паузах между ними. В том, что не сказано, не сделано, не услышано. В тишине. – Она усмехнулась безрадостно. – Может, он сам ушел в такую паузу? Растворился в тишине между тактами Вивальди?
Эта мысль была странной, абсурдной, но в то же время пугающе логичной в контексте всего, что было связано с Октавом. Уйти не в другое место, а в другое состояние – в отсутствие, в тишину, в ту самую трещину между битами реальности. Я посмотрел на молчащий проигрыватель. Пластинка Вивальди лежала на диске, черная, блестящая, с концентрическими кругами дорожек, похожих на годовые кольца на спиле гигантского дерева. Дерева времени? Или дерева безумия? Заевший аккорд все еще звучал у меня в ушах. Скрип-скрип-скрип… Как будто что-то пыталось прорваться сквозь завесу тишины. Что-то, чему музыка мешала, а тишина, наоборот, давала дорогу. Я почувствовал, как по спине пробежал холодок. Атмосфера в баре неуловимо менялась, становилась плотнее, враждебнее. Словно само пространство начало реагировать на наше присутствие, на наши разговоры, на наше общее прошлое, связанное с Октавом. Тишина больше не была просто отсутствием звука. Она стала присутствием чего-то иного.
Часть 1.5: Голос из Статики
Именно в этот момент, когда тишина стала почти осязаемой, завибрировала, как натянутая струна, зазвонил телефон. Старый черный аппарат с дисковым номеронабирателем, стоявший на дальнем конце стойки, под тусклой лампой с зеленым абажуром. Он звонил так редко, что я поначалу даже не понял, что это за звук. Резкий, дребезжащий трезвон ворвался в напряженную тишину, заставив нас обоих вздрогнуть. Судзуки-сан, казалось, был единственным, кого звонок не удивил. Он медленно положил протираемый стакан, обошел стойку и снял тяжелую бакелитовую трубку.
