Бернару было не о чем с ним тогда говорить. Отдав приказ связать пленника и приготовить для него надежный конвой, он покинул поле боя.
Когда весть о победе и поимке Норрьего дошла до Шарля, тот распорядился отвести обезвреженного врага в Триволи, но так, чтобы позорное шествие видела вся столица. Бернар выполнил.
Потом случились суд и казнь.
«Сколько времени прошло с тех пор? Около полутора лет? Неужели Хавьер все это время был жив и находился в тюрьме? Здесь во дворце? Да от парня же совсем ничего не осталось… Только глаза… Да и те – уже совсем не его…»
Поучаствовать в судьбе плененного Норрьего Бернар пытался много раз. Он часто думал о судьбе молодого генерала, о том, что могло так изменить его, о том, как тот сражался прежде. Постепенно граф пришел к выводу, что казнь – все же слишком суровый приговор для того, кто виноват лишь в том, что защищал родину как умел. Ведь не бегал же Норрьего с ножом по улицам, подстерегая случайных прохожих. Нет. Он воевал. Воевал и приносил Кестеру победу за победой. А то, что не считал, сколько положил для того людских жизней… Так не он первый. Много было в истории Кордии таких полководцев. Да и сейчас такие есть. Что ж теперь, всем головы рубить, что ли? Вполне достаточно лишения титула, заключения… Высылки из страны, в конце концов.
Но готовившийся к коронации Шарль то отшучивался, то переводил разговор в другое русло. Вскоре состоялся суд над бывшим «Мечом государя». И там Норрьего, неожиданно для всех, полностью признал все предъявленные ему обвинения. Приговор вынесли однозначный: смерть через отсечение головы.
И суд, и казнь, во избежание народных волнений в столице, решили провести в соседнем с Триволи аббатстве. Зато их объявили открытыми. Присутствовали послы сопредельных государств и все желающие. Из тюрьмы к месту казни Норрьего провезли сквозь плотную толпу зевак под усиленным конвоем. Бывший генерал стоял на коленях в железной клетке с веревкой на шее. Специально нанятые люди (как Бернар узнал позже) громко ругали смертника последними словами и кидали ему в лицо всякой гнилью. Норрьего молчал, не шевелился, не опускал головы и смотрел перед собой безразличным, всеми узнаваемым взглядом. А на эшафот его вывели все в том же неизменном черном платке на голове, но уже с повязкой на глазах.
И постепенно, за прошедшие после того полтора года, про последнего из рода князей Ньетто все просто забыли.
***
– Кто? Карега? – переспросил озадаченный стражник, наморщив лоб. – Нет. Не знаю такого. Нам ведь по именам не докладывают, ваше сиятельство! Для нас он кто? Заключенный из подвала. Мы уж почитай чуть больше года его тут под дворцом на цепи держали. А там что? Хлеб, вода, миска каши да клок соломы. Ну, и само собой, все, что нужно для пыток. Так как он для увеселения его величества тут пребывал. Уж что только они с этим паршивцем тут не вытворяли! Иной раз такое и в голову не придет! И все сами, даже палача не звали. Бывало так, что думаем, все: кончился наш бродяга! А он нет: шевелится потихоньку. Тогда их величество распорядится подлатать его, несколько дней не приходит, а уж опосля еще шибче отыграется! Другой бы давно окочурился от жизни такой, а энтого ровно держит здесь что да помереть не дает.
Бернар изо всех сил постарался придать голосу твердость, а лицу беззаботный вид и как мог небрежно спросил:
– А почему он в таком виде? Где обувь?
