Помолившись, сделала строгий, как у Божией Матушки на иконе, лик, и вышла в теремной двор проследить за порядком.
Там вовсю кипела работа. Чадь, весело переговариваясь: «Выпили, поди, с утра, стервецы, прости Господи мою душу грешную, – перекрестилась княгиня, расставляли дубовые столы и скамейки. Их приятели, чего-то жуя, – так и есть, закусывают уже», – ставили рядом бочки с медовухой, пивом и брагой. Другие, шустро выбегая из поварни и уминая за обе щёки пирожки и другую стряпню, расставляли блюда и корзинки с печевом, на столах.
Узрев недовольно поджавшую губы княгиню, до этого мирно жующий гусятину тиун, сквозь набитый рот заорал:
– Ну, чаво, чаво вы, обалдуи древлянские, лепёшки и прочую мелочь на один стол валите? – размахивал в такт ору рукой с жареной гусиной лапкой, указывая на ивовые плетюхи с сочнями, пирогами и пышками. – О-ой, не могу от вашей дурости, – бросил остатки жареной лапки умильно глядящему на него и активно вертящему при этом хвостом, псу Тишке. – Орехи калёные рассыпал, дурень, – обругал низкорослого отрока. – По всем столам разносите, – проглотив, наконец, гусятину, подобострастно склонил перед княгиней голову.
Из поварни к ней, пыхтя и вытирая рушником с вышитыми петухами пот со лба и жирных щёк, спешил толстый повар.
– Матушка-княгиня, – с одышкой докладывал он, оттолкнув тощего тиуна, – я велел подсобным челядинцам-поварам на открытом огне зажарить двух бугаёв-кабанчиков, – ощерился, думая, что повеселил своей шуткой правительницу Киев-града.
Но та осталась серьёзна, по-прежнему сурово поджимая губы и хмуро разглядывая два костра с жарящимися на вертелах тушами свиней.
«Сам ты бугай-кабанчик», – рассудив, что дела идут как надо и без её пригляда, расслабилась, убрав недовольные складки со лба и разжала губы в подобие улыбки, слушая повара.
– …А в котлах, матушка-княгиня, варим баранину, медвежатину, оленину…
– Тьфу, пропасть тебя возьми, скажи ещё – конину, – вновь собрала на лбу складки недовольства, когда подошедший с другого бока тиун, протарахтел:
– Пир будет очень почестен, – вначале жизнерадостно хохотнул, затем покраснел от сурового взгляда княгини. – Я хотел сказать… – растерялся он.
Его выручил стремглав примчавшийся из поварни и передавший повару какой-то туесок мальчишка-поварёнок.
– Матушка-княгиня, глянь, как просвирки выпеклись прекрасно, – отвлёк её от уже не красного, а бледного тиуна повар, вертя в толстых пальцах пшеничную просфору. – А на верхней части очень приметный оттиск креста получился. А как чётко буковки вышли. Воинам-христианам по вкусу придутся. А тем, кто постится, рыбицы всяческой изжарили…
– Ладно, ладно, – на этот раз улыбнулась княгиня, разгладив на лице морщины и медленно направилась вдоль столов, махнув чади, чтоб не кланялись, а трудились.
Обернувшись к повару, произнесла:
– Пока я мимо амбаров, бань, погребов и конюшни пройду, приготовь мне туесок с просфорами и пирожками медовыми – внучатам отнесу потом, – прежде заглянула в конюшню, где конюхи чистили лошадей и сбрую, прошла к амбарам, проследив, как дворовые холопы сметают пыль, готовя кладовые к хранению добычи, что везёт князь из завоёванных земель: «Кругом пригляд нужен, – рассуждала она. – Балованный и беспутный народишко пошёл, а всё оттого, что в Христа не веруют и поклоняются Велесам всяким, да Перунам».
– Плыву-у-уть! Лодьи плыву-у-ть! – забежав во двор княжеского терема, истошно завопил мальчишка-поварёнок, успевший шустро сгонять к днепровской пристани и прибежать обратно.
