Онз – тоже, но по-другому:
– Пей, Коля, на том свете, в аду, никто не нальёт!
Ну, и так далее.
– А что будет на том свете? – иногда интересовался Коля. – Что, в аду правда черти грешников на сковородках жарят?
– Попадёшь – увидишь! – смеялся Онз.
А вместе с ним и Дванс, и другие.
Смеялись они…
Ну, а сейчас этот мужик, которого звали, как вы понимаете, Коля, сидел на своём тринадцатом месте за столиком, положив голову на руки. Практически, он не обращая внимания на мелких злобных чертей зеленоватого оттенка, которые не покинули его после приступа белой горячки. И терзали бедную его душу пять лет подряд.
Видимо, неопределённость его облика была обусловлена именно этим. Тем, что он много пил, но завязал. Тем, что, вероятно, провёл какое-то время в местах не столь отдалённых, судя по наколотым перстням.
Ну, и, конечно, тем, что пять лет подряд носил он с собой свою тайну. И ему постоянно приходилось напрягать волю.
Во-первых, чтоб не поддаться на уговоры своих сопровождающих.
Во-вторых, чтоб никто не заподозрил, что он – их видит.
Такая вот, понимаете ли, ситуация.
Хоть и зона осталась в прошлом, и пьянка.
Если бы Коля этих чертей не видел, как раньше, мог бы он подумать, что это просто мысли такие ему в голову приходят. Но теперь-то он точно знал, что это не его мысли. Не просто – мысли.
Знал Коля, кто их нашёптывает. Потому и старался не поддаваться.
И ещё… Стал теперь Коля жалеть людей. Стал понимать, что он видит чертей, а люди – не видят.
Но это не значит, что черти их не мучают.
Бедные мы, люди, существа. Да.
Наконец, Коля провёл руками по лицу, словно бы умылся. И свалился на полку.
«Отвалите, гады!» – сказал он про себя и с этими словами на устах быстро провалился в сон. Во сне «злобные» оставляли Колю. Нет, бывало, что ему снились кошмары, но это ведь происходило во сне.
Ушёл сон – улетел кошмар. Чай, не к девочке-институтке приходил. К тёртому, к мятому и клятому мужику. К бывшему зэку.
Как пришёл, так и ушёл. На метр дальше.
Утром Коля проснулся часов в семь. Вставать не хотелось. На ночь «зелёные» обычно затаивались, и Коля с утра наслаждался свободой. Знал – сейчас голову поднимет, так и «эти» набегут, неизвестно откуда.
Полочка вагонная…
Эх, полочка вагонная. Тук-тук, тук-тук. Колёса поют свою песню.
Сво-бо-да, сво-бо-да…
И под стук колёс в душе отзывается что-то такое – томительно-беспощадное, где-то когда-то слышанное:
– Та-та-та, тата, та-та-та, тата, – почти шёпотом пел Коля.
Приумолкли все кореша, и качнулся наш спецвагон,
Я на нары лёг, не спеша, на пути большой перегон.
И притих пока весь этап, и мелькает вслед семафор,
И торчит во рту, словно кляп, мой изжёванный «Беломор».
Поезда идут, поезда, все на северный на восток,
И мне кажется, никогда не закончится этот срок
[3].
Вот почему? Почему? Почему поются эти песни и не уходят из памяти строки, начиная с главного:
«Пятьсот километров тайга,
Где нет ни жилья, ни селений.
Машины не ходят туда,
Бредут, спотыкаясь, олени»
[4].
Песня эта (последняя) давно уже стала классикой. Справедливости ради надо отметить, что написана они о краях более северных. О Колымском крае. И о другом виде транспорта. Но вспомнились именно эти строки, поверх всех других.
Ничего не поделаешь. Но.
Вот скажите мне, в чьём сердце не отзываются эти строки некой генетической памятью? Даже у тех, кто родился, например, в тёплом Крыму. И никогда не ездил ни в Читу, ни в Магадан.
