– Лучше умереть в казарме, чем полечиться там, никому не советую! – рассказывал он. – В субботу после ПХД, когда помыли полы, нас всех, больше тридцати человек, поставили в упор, даже самых каличей, которые там с пневмонией лежат. Сержант один, из пехоты, говорит: «Будем играть в „Угадай мелодию“!» Разделил всех на две группы, кто слушает русский реп, и кто не слушает. Потом включает музыку на телефоне, кто угадывает песню – встаёт, а остальные стоят дальше в упоре. Так и развлекался с дружками своими, потому что делать там нечего больше. Всё остальное время мы работали, носили что-то, ремонтировали, или просто сидели на табуретках возле кроватей: лежать нельзя, только сержанты лежали.
Сименченко рассказывал о многих гнусных выдумках сержантов, и слушатели лишь охали. После толпа расходилась, и все облегчённо вздыхали, радуясь, что не оказались на лечении. Ещё не так давно желающих отдохнуть и поваляться в больничке было великое множество, теперь же их число стремительно уменьшалось.
– Как-то пришёл ночью командир полка, Куандыков, – говорил другой раз Сименченко. – Пьяный, расстёгнутый, без фуражки, залетел на второй этаж, приказал строиться. А до того была история, в пехоте один съел шуруп, пришёл в МПП с болями, его на рентген, ну и просветили. Куандыков увидел его в строю, заорал: «Ах ты сволочь! Решил закосить! Ты у меня, сука, сожрал один, а три высрешь!» Подскочил к молодому, а тот дрожит, боится. Куандык собирался ему вмазать, должно, да нельзя. Тогда в упор его поставил, потом всех остальных, начал прокачивать. Через минут десять пришёл начштаба и всё прекратил. Но мы тогда перепугались до жути.
Толпа вокруг него суетилась, с удивлением обсуждая услышанное.
– Они как трупы там, – заключил возвратившийся несколько позже из МПП Кормилицын, когда его обступили. Поскольку Кормилицын сам походил на привидение, после таковых его слов это зловещее место окончательно обрело свою репутацию.
Почти каждый новобранец, таким образом, предпочитал болеть и заниматься самолечением, хромать и терпеть до последней минуты, пока уже становилось невыносимо ходить, или когда заболевание оказывалось серьёзным. Всё это порою представляло жалкое зрелище – почти целая рота больных солдат, хромых, кашляющих, с плетущимися в шлепанцах в задних рядах «каличами». Однако ещё более жалкое зрелище представлял собой МПП с его одетыми в дурацкие пижамы, страдающими от издевательств и унижений пациентами. Особенно вид больничных пижам пугал Родионова, их он мог видеть, когда взвод проходил мимо МПП, а некоторые пациенты выносили какие-нибудь грузы на улицу из здания. Родионов также как многие хромал, большой палец у него на левой ноге был растёрт до мяса, кровоточил, и по вечерам Михаил со стоном отрывал грязный носок от подсохшей раны. Родионов обувал резиновые армейские тапки, и это приносило сладостное облегчение, потому как глубокая ноющая боль отступала, а оставалось лишь несильное неприятное покалывание в пальце. Масленников, который тоже страдал от мозоли, но меньше, подходил к товарищу с обеспокоенным видом.
– Что нога, лучше? – спрашивал тревожно он.
– Глянь, как? – Родионов шевелил окровавленным пальцем, – Что скажешь? И это всё от какого-то ботинка…
– В МПП не пойдёшь? У тебя тут кровищи столько… Дело серьёзное. И шрам останется.
– Пока терпимо. Пока не надо отпилить его. Мне что-то совсем не хочется в больничку. Там эти ходят бледные и несчастные.
