В последний алмаатинский вечер собрались в номере Казаковой. Это был просторный двухкомнатный люкс. Приехал Олжас Сулейменов и преподнёс Римме Александровне символ казахстанской столицы – золотое блюдечко с золотым на нём яблочком. Весело посидели, дружно, вперебой говоря комплименты хозяевам, их гостеприимной земле, Алма-Ате, горному Медео, где многие из нас побывали в те дни.
Когда гостей привезли на Медео – подвели к огромному валуну размером с дом.
– Посмотрите! Его занесло сюда селевым потоком. У нас есть кинохроника, как сходил сель, так этот валун вертело легче спичечного коробка.
А потом и фильм показали. В самом деле – дикий ужас!
У меня сохранилась целая пачка газет из той поездки, целы и подарки. Но главное – благодарная память. Так и хочется произнести: «Я помню тебя, Казахстан! Я не забуду тебя, Целиноград, ставший Астаной, самой, быть может, красивой столицей некогда родных азиатских республик!»
Вернувшись в Москву, уже в аэропорту все стали деловыми и отчужденными. Одних встречали легковушки, другие брали такси, я поехала на автобусе, радуясь скорой поездке на Васин сенокос. Юрий Суровцев прошел к служебной «Волге», лишь чуть кивнув мне головой, но довезти до Москвы не предложил.
Без заезда в Волгоград попасть в Клеймёновку не получалось. А как бы хорошо сойти с поезда в Новой Анне! Но нужно было отвезти домой многие вещи, в том числе и казахстанские дары. В опустевшем на лето общежитии меня ждал деловой конверт из ЦК комсомола. Нас согласны послать на 25 дней во Владивосток, только оформляться нужно в Волгоградском обкоме комсомола. Вот и ещё одна причина срочно ехать домой.
И вот я в Волгограде. Оставив вещи в Союзе писателей, побежала в обком. Требовалось заполнить множество каких-то бумаг, оставить паспортные данные. «Свои, – говорю, – пожалуйста, а макеевские – через неделю». – «Но не позже!» – предупредили меня.
А дома – разор и пылища! Убрала квартиру, расставила в серванте подаренные сервизы, повесила на гвоздик домбру, на домбру – тюбетейку. Заглянула в холодильник – почти пусто. Сердце сжалось от тоски и горечи: как же он жил здесь? Чем питался? Бедный мой Вася!
Наутро поехала к поезду и едва не опоздала. Влетела в уже тронувшийся вагон. И такая обида на меня нахлынула! Всё бегу, спешу куда-то, хватаюсь за все дела сразу, за всё сама отвечаю, и не на кого положиться, неоткуда ждать помощи. А в Кирсанове ждут отец с крёстной, обижаются в письмах, что не еду, что променяла их на человека, которого и мужем-то назвать нельзя. Уткнувшись в пыльную вагонную шторку, я заплакала.
Ехать шесть часов до Новоаннинского, а там – добраться до автовокзала, ждать автобуса до Клеймёновки, идти пешком от грейдера до хутора… Он и не подумает меня встретить! Неужели всю жизнь так? Неужели у всех так? И где любовь? В чём её мера? Может быть, в стихах? О, стихов написано много – можно всю квартиру оклеить. А женщина – что ж… Не нравится – живи одна!
Во дворе меня встретила матушка.
– Приехала, дочка? Садись к столу – я тебя покормлю.
– А Вася где?
– С ребятами на плесу.
– С какими ребятами?
– С волгоградскими… К нему же Петька с Олегом приехали, говорят, друзья. Дочка, они меня совсем заели. Уж не знаю, чем их кормить. Петька-то хоть на человека похож, а Олег этот… бородатый, с пузом, ходит в драных штанах выше коленки.
И я догадалась: приехали Петя Таращенко и его друг Олег – саксофонист из похоронного оркестра. Штаны выше коленки – должно быть, специально обмахрённые шорты? Они больше всего и напугали маму.
