Тридцать три ненастья - страница 51



– Я уж хотела подштопать их, штаны-то… А они смеются.

Похлебав окрошки, пошла и я на Фетисов плёс, где троица дружков сидела под копёшкой сена, травила байки и хохотала, распугивая лягушек.

Макеев радостно заверещал:

– Откуда ты, прелестное дитя?

– Ты чего же, меня не ждал?

– Ждал, ждал… Ну, рассказывай!

Надышавшись сенным духом, погревшись на хуторском солнышке, выговорив кучу переполнявших меня новостей, я отошла душой. Под мышкой у Василия, в чистом облаке его родного запаха мне и вовсе стало легко и спокойно.

На следующий день Пётр с Олегом уехали, а мы пошли купаться на Панику. И тут Макеев увидел не до конца заживший шрам на моём бедре.

– А это что такое? Кто тебя так драл? И как ты посмела явиться сюда с этим?

Моему честному рассказу он бы не поверил. Да и кто бы поверил, что баба в здравом уме умудрилась так порваться на детской горке? Бред! Я рыдала и клялась – бесполезно! Но сглупила ещё больше, когда начала врать, что сорвалась с подножки комбайна на целиноградском заводе «Казахсельмаш». Уж лучше бы сразу говорила правду.

– Чтобы завтра же твоей ноги здесь не было! – с холодной расстановкой огласил Василий свой приговор.

– Опомнись, Вася! А как же Владивосток?

– Лети с тем, кто тебя рвал.

Отчаяние смяло меня, и я пошла собирать свою сумчонку, боясь материнских вопросов. Что я ей скажу? Чем оправдаюсь? Как по детской горке скатилась?

Василий опамятовался сам. Уж слишком нелепо выглядело его обвинение, слишком жестокой была бы расправа, успей я уйти за ворота их с матушкой усадьбы.

– Куда ты собралась на ночь глядя? С ума не сходи. Ладно уж, поверю на этот раз, что неудачно сорвалась с подножки комбайна.

О, если бы он знал нелепую мою правду! Менять показания было уже поздно.

Сон не шёл ко мне, душа скулила. Понимаешь ли ты, Таня, на что себя обрекла? Понимаешь, всё ты понимаешь! Ну что ж, тогда держись, подруга!

Мать почувствовала неладное, но молчала, горько сжимая губы. Наутро я включилась в её домашние хлопоты. Сварила щи, постирала бельё в корыте, перемыла полы. Бельё на уличной проволоке высохло быстро – солнышко да ветерок! Я и бельё перегладила, сложив его, как по линейке. Мать была довольна, зазвала Шурку Бочкову показать, какая сноха рукастая.

– Мам, мы завтра уезжаем. Нам надо во Владивосток собираться, – сообщил вечером Василий.

– Ой, какой же гостинчик мне вам собрать? Огурцы возьмёте? Хоть ведро дам.

– Только пять штук. На дорогу, – разумно определилась я.

Очевидное-невероятное, или На краю света

У Корнеевых

Г оворят, что каждому человеку надо хоть изредка разговаривать с самим собой. Я пробовала – получается плохо. Задаю себе неудобный вопрос – и пытаюсь увильнуть от ответа. Зачем, мол, терзать себя, если и так всё понятно? Это во-первых. А во-вторых: что можно изменить в судьбе, в любви, в отношении к тебе заведомо предвзятых людей? И в-третьих: изменить жизнь можно лишь ценой определённых компромиссов. Но! Смей – и ты человек! Женщина любит не потому, что холодным рассудком выбрала правильного мужчину, а потому, что до слёз стало жалко именно этого, своего. Я любила и люблю данных мне жизнью людей, не думая, лучшие ли они на свете; просто они мои – такие, какие есть. Крёстная упрекала иногда, что я трудный человек, хоть и открытый. Спрашиваю: «В чём моя трудность?» – «Не умеешь жить, как все. Не умеешь молчать себе на пользу. Не умеешь уступать дуракам. Всё берёшь на душу, и тянешь, тянешь за собой, потом плачешь. А ты плюнь и разотри!» – звучало в ответ. Но кто знает, как правильно? Как плюнуть и растереть, если с тобой поступают неправильно? Слюны не хватит! Но есть же сила слова, есть и его правота. Считаю: говори и тебя услышат.