Тритоны - страница 4

Каждый год бабушка, дед, мама и папа засаживали его глинистую поверхность картошкой, морковью и кабачками, накрывали парник для огурцов, обрезали у клубничных кустов усы и белили молодые яблоневые деревья.

Летом каждые выходные бабушка на двух автобусах, а родители – через два леса, два поля и череду садовых товариществ – на велосипедах добирались до нашей плантации, переодевались в обноски и начинали, как говорил папа, корячиться.

И каждый год в ответ на это глиняная топь выдавала несколько ведер огурцов, пару мешков картошки, тонну унылых кабачков и корзины ягод.

Мы перли это обратно в город: бабушка – на двух автобусах, а мы с родителями – на велосипедах, через два леса, два поля, череду садовых товариществ и тучу слепней.

Иногда я ездила с бабушкой и возвращалась с ней же. У бабушки были нейлоновые сумки, она связывала их по две и перекидывала через каждое плечо, получалось по две сумки на каждом плече – спереди и сзади. Это для равновесия.

Мне бабушка так много не давала, потому что я бы надорвалась, а мне «ведь еще рожать». Но сумки все равно сильно резали плечи.

И мы шли, нагруженные, до остановки автобуса минут сорок, периодически останавливаясь, чтобы отдохнуть и поудобнее развесить на себе тяжести.

Наверное, поэтому бабушка была такого маленького роста, потому что всегда таскала тяжести.

Бабушка выросла в какой-то тамбовской деревне, и, кажется, работать на огороде у утра до ночи для нее как-то естественно, что ли. У бабушки, как у хорошего плантатора, ни пяди почвы не должно было бездельничать.

И в этом был корень неразрешимого разногласия между бабушкой и мамой. Потому что мама сажала цветы, а бабушка их периодически перекапывала: «На кой они тут?»

В итоге все-таки хрупкий консенсус был достигнут, и фантастические пионы, монструозные люпины, грустные астры цвели и пахли все в свой срок, украшая нашу унылую плантацию.

Моя мама выросла в городе и детство провела в городе, она настоящая провинциальная горожанка, для нее наша фазенда – дача.

В каком-то даже дореволюционном смысле этого слова. Как у Набокова.

Мама мечтает об абажуре с бахромой, висящем над круглым столом. И мы такие будем вечером там сидеть, как в «Белой гвардии», пить чай и разговаривать об умном.

Круглого стола у нас нет. Абажура тоже.

Есть каркас абажура, но его надо как-то обтянуть, и мама даже придумала как, но руки не доходят.

И мы никогда не остаемся на даче на ночь. Потому что не приспособлено: пыльновато, грязновато, вода из колодца вонючая. Надо уйти оттуда засветло, чтобы не идти по лесу в темноте.

Какие уж тут разговоры об умном. До дому бы дотащиться.

Мама все время пытается облагородить дачу.

Мечтает вот тут сделать то, а тут – это.

Она охотно делится своими мечтами, раскидывая из рукавов, как Царевна-Лебедь, несуществующие объекты: вот тут будет беседка, тут скамейка, а вот летний душ.

Но ничего, конечно, не меняется. Потому что никто не хочет помогать маме воплощать ее мечты.

Бабушка, как мы помним, периодически перекапывает мамины бестолковые настурции и не соблюдает мамин порядок в доме.

Дед не торопится перестраивать сарай, благоустраивать территорию и убирать очередные шпалы, которые притащил откуда-то на всякий случай.

В общем, все всё делают не так, как хочет мама.

Даже дом построен не так, потому что прямо посередине первого этажа стоит столб, который очень маме мешает (не развернуться), и лестница наверх, во вторую комнату, слишком крутая. Мама бы, конечно, лучше сделала, но она не делает, потому что в доме есть мужчины.