Трое в лодке, не считая… - страница 8

«Мадам…» – говорил «мой бомж» и переходил на проникновенный баритон. Смотрел пронзительно даме в декольте. «Мадам…» Она жадно ловила его взгляд, прищуривалась томно и кокетливо, любовалась цветом вина на просвет, забывала про сломанную ножку и опять, ахнув, валилась набок. Вновь все смеялись, искренно, до слёз, как дети.

Приглядевшись, я узнала её брошку. Недавно, разбирая всякую ерунду на чердаке, я нашла старую сумочку, мою ли, тёткину… Целой осталась лишь брошка с жёлтыми стекляшками «под янтарь». Я выкинула сумочку вместе с ней в мусорный бак магазина, пробегая мимо, и теперь узнала яркую деталь на груди таинственной гостьи.

Хозяин застолья произносил тост за даму и, прикоснувшись к брошке, сказал, прищурив хитро глаза: «От Картье!» Что вызвало у компании новый приступ смеха.

Оранжевое сияние затопило вечерний воздух. В этом волшебном свете смягчились лица, романтически изменилось всё вокруг.

Заискрилось вино в бокале, словно туда плеснули живого огня. Тёплый отблеск лёг на редкие кудри женщины, загладил мешочки под глазами, проявил беззащитность взгляда. Брошка в лучах закатного солнца преобразилась в настоящую драгоценность. Черты лица мужчин стали осмысленней и мужественней…

Сколько длилось это волшебство? У Золушки было время до полуночи. А здесь – полчаса… И упадут короткие сумерки, а потом обрушится ночь с её резкими тенями и электрическим светом фонарей.

И я быстро ушла, чтобы не видеть прозаической концовки эпизода. Но за эту пару минут, когда я была невольной зрительницей на празднике чужих жизней, я успела полюбить их, безмятежно рассмеяться и ощутить в сердце хмель неприхотливого вина.

А потом навалилась летняя суета – гости, дети, поездки в горы. Почти месяц не довелось пройти тайным переулочком. А когда, спеша на рынок, вновь туда свернула – обомлела. Между магазином и банком ничего не было. Пустой пыльный прямоугольник в траве, там, где стоял ларёк. Я замедлила шаг и подошла ближе. Пусто!

Кружевные тени, вычищенный метлой асфальт… Но вдруг я уловила в воздухе лёгкое амбре: чуть перегара, уксуса, дешёвых духов. И может быть, мне показалось, чей-то голос прощально и укоризненно произнёс: «Мадам!»…

Всё затихло, и только серые городские голуби безмятежно кружили в вечернем оранжевом воздухе… Впрочем, так же безмятежно кружат они и возле Эйфелевой башни в Париже…

Наша любимая художественная школа стояла недалеко от моря. Сентябрь в Древней Греции считался летним месяцем. А мы уже втягивались в учёбу. Как же тяжело было вновь привыкать к долгому сидению за мольбертом!

«История искусств» – это легкое снотворное после тяжелых трудов на поприще рисунка и живописи. Душу греет, что урок последний и пролетает быстро – успевай только записывать в тетрадку.

Но вдруг что-нибудь зацепится в голове, набитой всякой всячиной, нелогичной, сумбурной, цветастой, но вполне обычной для двенадцатилетней девчонки…

Я, по крайней мере, уловила мысль учительницы, что каждый выбирает своё призвание среди океана возможностей.

Кто-то станет преподавать детям прекрасное. Здесь я презрительно фыркнула: ну, уж это никогда! Терять время на таких, как мы?

Учительница скептически посмотрела на меня и продолжала:

– А кто-то дорастет до монументальной живописи.

Здесь мы с Ритой и Аней важно переглянулись, распираемые тайной. Звонок превратил будущих гениев искусства в чемпионов забега по пересеченной местности: класс, лестница, коридор, тугая дверь и…