От окна донесся могучий рык, постепенно перешедший в тихое всхлипывание.
– Продолжение увертюры.
– Ничего себе увертюра!
– Подожди, – сказал Валерьяныч, посмеиваясь, – скоро начнется симфония. Он, как этих семечек натлущится, его потом всю ночь пучит. Вот тогда будет симфония. Очкастый, как пришел, сразу стал в позу: «Не могу спать напротив параши – я оппозиционный политолог!» Положили его на одну ночь к Славе, так он на следующий день плакал, просился к параше, мол, полюбил ее за одну ночь всем сердцем.
Подтверждая его слова, у окна рванула петарда и по камере потек насыщенный аромат сероводорода.
– Господа, это невозможно! Это, же похуже «черемухи»! – Всхлипнул в своем углу Очкарик.
Общество ответило на его претензии, тихим похрапыванием.
Погружаясь в сон, Рахметов услышал раздавшийся, от окна, очередной выхлоп, а потом в голове закрутились калейдоскопом, какие то смутные образы. Это были веселые омоновцы, танцующие тени на стене, грустная девушка сидящая у открытого окна. Потом все это пропало, и сон стал тяжелым и мрачным. В голове мелькали, только какие-то черно – белые полосы и доносились издалека протяжные паровозные гудки.
Проснулся Рахметов, от общего шевеления, окостеневший и неповоротливый, с затекшей спиной. Воротник рубашки намок от пота.
Суточники, кряхтя и кашляя, сползали с настила и, поочередно, не торопя друг друга, воспользовались услугами, которые им мог предоставить местный санузел.
После этого, все снова улеглись на нары. Тусоваться, по камере, никому не хотелось.
Только Толик, забрался на радиатор и стал смотреть в окно.
– Ты, что угорел, за ночь, пацан? – спросил Румын.
– Там – птичка. – Сказал Толик.
– Ворона, что ли? – Насмешливо сказал Морозов. – Тебе, что на работе ворон не хватает?
– Нет, настоящая птичка….
– Врешь, ты все! Откуда, в городе, птичке взяться. Они, сюда, не залетают.
– Была птичка. Я слышал – чирикала. – Грустно сказал Толик.
Морозов, обращаясь ко всем, покрутил пальцем у виска, но, его, никто не поддержал.
Разговаривали мало. Всем, с похмелья, было муторно.
Когда в коридоре раздались голоса и бренчание посуды, как предзнаменование скорого завтрака, это не вызвало особого оживления.
Толик, принимал миски с едой, через «кормушку», и передавал их Очкарику, который ставил их на нары.
К пайке, непонятной, зеленой каше и такой, же непонятной бледно-желтой котлете, мало кто притронулся.
Завтракали только Толик, оппозиционный политолог и Морозов.
Остальные, выпив кипяточку, заявили, что лучше поедят горячего хлеба, на Пищеблоке, и, вообще, на первом месте, в повестке дня, стоит похмел, а завтрак – второе дело второстепенное, может и подождать.
Очкарик съел две порции, Толик, придерживаясь порядка, скромно удовлетворился одной, а Морозов, отвращено фыркая, съел три котлеты, после чего вывалил оставшуюся кашу и раскрошенный хлеб в нетронутые миски.
– Чего, ты, делаешь? – Сказал Румын. – Бомжи придут на уборку, им пригодиться. Они, же, без вывода, сидят.
Морозов презрительно ухмыльнулся и полез на нары.
Разговаривать было особо не о чем. Только замечание Румына, что сегодня выезд на работу, что-то затягивается, вызвало вялую дискуссию, так это или не так.
Время, в камере тянется медленно, но, все же, не стоит на месте. Поэтому, дебаты, постепенно, стали оживленнее.
Время шло. За ними, никто не приходил.
Тревога нарастала.
Когда тревога готова была перерасти в панику, раздался скрежет ключа, в замке, что вызвал бурное оживление.
