Тщетный завтрак. Избранное. 1984–2014 - страница 7

гуляет безумный смех.

И порознь раскуренный табачок

стелет по потолку.

И даже соломенный твой бычок

тянется к молоку.

Отчаяние

Солнце за годом год

в сердце возводит ад.

Шепчет упрямый рот:

«Ты сам во всем виноват».

В душу вонзив персты,

вытягивает из жил

имя моей звезды:

ты все это заслужил.

Ты все это возжелал

в материнском нутре.

«Молоха обожал,

кушал на серебре».

Ты сам меня полюбил,

когда я любила боль.

Ты ею меня кормил,

отведать теперь изволь.

Торфяниковая вода

течет из ее горстей.

Она глядит в никуда,

на руки берет детей.

Дождь стоит над рекой,

точит столетний лед.

Ты обретешь покой,

когда кто-нибудь умрет.

Чабаклы

Кони встали у деревни Чабаклы,

за заборами услышав волчий вой.

В голове моей звенели кандалы:

так бежал я с одурелой головой.

Улюлюкала встревоженная степь.

Я на площади пустой упал на снег,

уцепившись за колодезную цепь,

в ней увидел свой последний оберег.

Полетели с перевернутых саней

по оврагам крутобокие кули.

Ты не станешь ни богаче, ни бедней.

коль придешь испить воды на край земли.

Я пил воду ледяную из ковша,

Я не мог в ту ночь насытиться водой.

Руку левую держала мне душа,

Руку правую сковал мне дух святой.

Только сердце не досталось никому:

ни волкам, ни добропамятной жене,

я пил воду, будто нянчил кутерьму,

на роду Тобой написанную мне.

Мрачным войском встали за полем леса,

словно ворон крылья черные раскрыл.

Я на небе видел мамкины глаза,

Я пил воду – будто с нею говорил.

Виночерпий

Вращение березовой листвы

мелькающее в небе ускоренье

паденья навзничь бесконечный стон

за каруселью ласковой молвы

меняющей как птица оперенье

услышишь колокольный звон

София приближается к тебе

и отступает на волне обратной

любой пикник торжественен как храм

я был приятен пьяной голытьбе

и свыкся с их привычкой неприятной

не просыпаться по утрам

мне непонятны жители равнин

их танцы широки, но беззащитны

они повязаны ландшафтной наготой

убитый на дуэли дворянин

хмельной бродяга, чьи уста зашиты

и старец в пустыни святой

я не поверю нежным палачам

доносчикам на стоптанных ходулях

охотничьей валторне на ветру

я руки приложу к твоим плечам

услышав летний гул в свистящих пулях

срывающих с берез кору

собакою на уличной цепи

таков удел бескрайнего простора

об этом просят, этого хотят

а мы мечтали табором в степи

со смехом догонять ночного вора

пока года летят…

усыпано ромашками крыльцо

а нам хотелось, чтобы васильками

стоит в светелке с розами вазон

я вижу в мутном зеркале лицо

беру его как груз двумя руками

и снова погружаюсь в сон

В гостях на родине

И. Бродскому

Разолью чернила, забуду искать бумагу,

потому что время идет только снаружи.

И позвоночник длинного речного архипелага

покрывается инеем в зыбкой рассветной стуже.

И большие костры, постепенно лишаясь цвета,

отражаясь друг в друге, стоят на рыбацком плесе,

меж травы и реки, что сбивается вдруг со следа,

не встречая знакомых огней на крутом откосе,

на котором, скорее всего, никогда не поздно

строить каменный дом или храм в дорогой известке,

чтоб опять задаваться вопросом, вполне серьезно, —

почему в каждом доме скрипят под ногами доски;

почему каждый храм сторонится прямого взгляда

и высокою тенью ложится в пустые воды.

Человек состоит из воды, и одна отрада,

что кому-то достанется пресный глоток свободы;

что кому-то не надо бродить из варягов в греки,

присматриваться то к Западу, то к Востоку.

Ведь ты умер своею смертью, и в этом веке

и, значит, находишься где-то неподалеку.

Вот и хлопают двери в великой моей Сибири.

Назад Вперед

Тщетный завтрак. Избранное. 1984–2014 - страница 7

Похожие книги