– Синяк? – Не понял он. – Как это?
– А я знаю? – Тот, что был моложе, раздраженно сплюнул.
Он внутренне усмехнулся, заметив про себя, что подобные манеры были не в его привычках.
– Ох, досталось же мне… – Продолжал тот, что был моложе, с настоящей улыбкой.
– Ты – слишком уж мутный кадр. Как родился, так и помер: одно «Я» в окружении «Я»!
– Что? – Он почувствовал, как у него защекотало в носу. – Что ты имеешь в виду? – — Приделанная улыбка подрагивала при каждом произносимом им слове. – О чем это ты вообще? – Теперь он точно знал, тот, кто перед ним, им самим быть не может.
– Ой да брось, вместо сердца – синяк. Ты когда-то умел любить, да вот тебя все чаще ненавидели. Понятно же! В великую душу наплевали великое множество раз, и она стала каменной, кирпичной… Нет, каменной лучше. – Тот, что был моложе, глубокомысленно покачал головой. – Метафора…
Он никак не мог понять, что это за странные щекочущие импульсы, которые теперь из носа перебрались на лицо, и только сглатывал, стараясь преодолеть непривычные ощущения. Тот, что был моложе, между тем продолжал:
– Тут еще написано… Какой гений только дело шил? Тебя предали. Дважды. Один и тот же человек. Ну ясен пень, ты потом и делов натворил… Пошел в разнос, да?
Все эти события его жизни были драматичны и действительно сотворили из его сердца подобие груши для битья, и то окаменело. Все эти события не могли припоминаться без горькой скупой слезы, но теперь, прочитанные вот так, небрежно, со стороны, они вдруг показались ему до нелепости комичными.
– Вот ужас-то! – продолжал не то ужасаться, не то восхищаться тот, что был моложе. – Иш ты, пеньковый галстук вон натянуть хотел! – он всплеснул руками, точнее, одной рукой, так как другой все еще листал страницы в папке.
