Творческие работники - страница 14

Служитель отодвинулся и, выплюнув косточку, вытер пальцы бумажкой.

– Еще по одному? Чего-то у меня, братцы, нервы расшалились.

– Что, покойнички в огненных гробах прилетать стали? – спросил приятель и зазмеился улыбкой в тонких изгибах костистого лица. Гнилые редкие зубы его на мгновение выступили, как частокол в ночи.

Мокрые красные губы с другой стороны одобрительно зашлепали.

– Смеешься, – сказал служитель, – а иногда такая жуть возьмет. И тебя в ящик, как апельсины, забьют гвоздиками и под музыкальное сопровождение в эту пасть крематорскую. Кнопочку нажал – и поехал вниз. Пшшш – и кучка пепла. Автоматика. Энергетика. А… где человек? Ведь был, был же человек?! – Нил Нилыч одним духом хватанул стакан.

Костистое лицо горестно обтянулось и закачалось из стороны в сторону. Губы второго соседа скорбно и дрябло повисли, как приспущенный флаг…

– Был! – решительно сказал Служитель. – И нет! Как же так? Был чуть- чуть, а нет – навсегда… Навсегда тебя нет!! И птичек не будет, и не выпьешь, не вздохнешь воздуху… Как засвеченная пластинка – черно и себя не помнишь…

– Брось ты эту философию, – сказал костистый. – Живем пока, и слава Богу. Не торопись помирать, еще успеешь и поплакать над собой, и подумать… А пока живешь, чего отравлять себе жизнь раньше времени. Тогда с детства надо рвать на себе волосики, что станешь старым, и импотентом, и мама любить не будет, и вовсе ее не станет… А кто рвет, кто?

– Никто, – меланхолично шлепнули Губы.

– Вчера привезли чудака и похоронили, – Служитель впал в задумчивость и теперь говорил как будто про себя, внутрь глядел. – А сегодня пришел другой чудак и говорит: неправильно похоронили. То ли не того, то ли зря похоронили. Давай, говорит, крути обратно. А обратно нельзя. Все. Под музыку в последний путь, и черным дымком к солнышку душа…

– Что такое душа? – прохрипело за соседним столиком: – Фикция. Неземное существование… А на кой нам… оно сдалось? Немати…терьяльность эта. Липа, обман и все. Смотри, говорят, Вася, понюхай, а пить не моги! – Голос еще похрипел, но уже неявственно, и смолк. Запись кончилась.

– Душа… – Губы мечтательно-сладко и радостно сложились. – Эх, иной раз воспаришь, летишь, и хорошо. И Боженька кивает. Лучики от солнышка. А оно, как пряник, висит… А наша жизнь, что в ней? Пьешь да разглагольствуешь…

– Да брось ты эти песни, – озлилось вдруг костистое лицо. – Придешь выпить, как человек, так не дадут. Душа, – проблеял он злобно, передразнив Губы. – Что ты, мокрая, дряблая, образина, в душе понимаешь?

Губы обиженно повисли, но не возразили. Служитель снова опрокинул одним духом и заговорил, как бы продолжая.

– …А мне и самому они не понравились. Этот толстенький все крутился, крутился, маячил. А родственники, правда, все в черном, вроде по высшей мере, а какие-то они, – он понизил голос до шепота и оглянулся, – ненатуральные были. Как куклы заводные. Жуть взяла…

– Меньше, Нилыч, пить с утра надо, – грустно сказали Губы.

– Дурак, – обиделся Служитель, – это вечером было.

– Я и говорю: меньше надо. А то до вечера так наберешься, что собственная жена стиральной машиной покажется…

– Гы, гы, гы… – загоготал костистый.

Служитель даже не улыбнулся.

Губы обиделись пуще прежнего.

– Не любите вы меня, не уважаете. И уйду я от вас…

– И катись, – добродушно звякнул костистый.

– И покачусь…

– И…

Жужжало в маленьком коконе. Тысячи отстойников для чувств. Каменный паук стремительно, неслышный в ночи, наклонялся и припадал. И еще одну пустую, высосанную жертву уносил ветер. И еще ярче, ликуя, вспыхивали немигающие желтые глаза. И только вверху кто-то обманутый лил печальные слезы, тяжело вздыхая холодным мокрым ветром. Темная, жаркая толстуха давно превратилась в скорбную вдову, оплакивающую потери, себя. Страсть угасла. Город ее бросил, насытив себя, остыв и затвердев прохладными мускулами. Текла вниз, моросила безрадостная темная вода и, растекаясь, отражала в глубине огни. Летела жизнь по блестящим асфальтовым рекам. Отгородила себя стенками. Тепло в машине и уютно…