Но спешил мимо деловой люд, щурясь в сторону светила. Безразлично каблуки перемалывали опавшее золотое великолепие в прах, труху. Мало, очень мало нашлось бы таких, которые остановились бы и вдохнули тончайший опасный тлен умирающей красоты. А чего смотреть? Пройдет год, и снова то же будет… Красиво, конечно, но дела, брат, дела. Жизнь требует!
– Где у вас тут кладбище? – остановил Кирилл Петрович пожилую женщину. – Я не местный, – пояснил он.
– Это – смотря какое. Если братское…
– Нет, городское, – перебил ее Кирилл Петрович. – С церковью, небось?
– С церковью? – женщина прищурилась. – Если вам церковь нужна, – начала она…
– Мне церковь не нужна, – соврал Кирилл Петрович. – Но обычно, где главное кладбище, там и церковь есть…
– Сейчас и без церкви бывает, – гнула свою линию бабка. – Вот у нас есть кроме братского еще три кладбища, и все без церквей. Если кто хочет по старинке, чтоб отпели, то везут отпевать в одно место, потом в другом хоронят…
– Вот и где же это место, куда сначала везут, по старинке… – снова прервал ее Кирилл Петрович, а про себя чертыхнулся.
– Да вот по этой улице прямо, все прямо, а там и выйдете… Минут двадцать идти.
Он пошел, а она долго стояла и смотрела ему вслед до тех пор, пока Кирилл Петрович не обернулся в третий раз. Тогда женщина спохватилась и пошла в другую сторону.
Проснулся Савелий в самом приятном расположении духа. Быстро поднялся из постели, потянулся. В солнечном лучике сквозь стекло синело небо. В последнем золоте стояли старые деревья в саду, и в зеркале отчетливо отражался он весь: и чуть широкий нос с угорьками, впрочем, заметными лишь пристальному взгляду, и общий вид лица, которое у Савелия было простое и открытое, этакого «русачка», у коего глаз голубел огоньком, а волос курчавился легонько. Был он ни высок, ни мал ростом и в меру плечист. Пожалуй, голова была чуть великовата, а так, очень в меру и пропорцию был скроен Савелий. Движения у него были легкие и даже отдавали изяществом. Да еще глаза надо бы отметить, их выражение умное и проницательное, хотя не без налета грусти и даже некоторой поволоки…
Под взглядом субъекта из стекла, так точно повторявшего любое движение Савелия, гримасу, взгляд, диво сна, целостное, плотное и рельефное в глухой ночи, запрозрачнело, как облачко утреннего тумана, разредилось, быстро стало менять очертания, пока не растеклось дымкой омутного ощущения. Вспыхнули дневные
мысли, дробя привычной логикой единство.
Тихо и неслышно вошла мама и, будто продолжая с ним разговор, произнесла:
– Все выше других глядишь. Что тебе не живется? Нельзя быть умнее всех. Вот и снится тебе всякая гадость, – тут старушка даже перекрестилась. – Тьфу, тьфу, и говорить не хочу, и не поминай попусту… Терпеть надо!
– Да что и от кого терпеть, мамочка?! От рыла кувшинного? Чиновного мурла, которое незнамо почему и по какой причине распоряжается твоей судьбой?!
– Тише, тише! Люди услышат! – так и замахала на него руками старушка.
– Какие еще люди?! Где тут люди?! Да плевать я на этих людей хотел! Пусть слышат! Может, у них чего и шевельнется помимо жрать, спать…
– И ты бы мог спокойно жить, – вставила старушка. – Машину купил бы. Дом собственный. Все свое в огороде. И не мотался бы больше где и с кем попало. Бог даст, привык бы и жил как человек…
– Какой еще Бог! Нет никакого Бога! – вскричал Савелий.
