Горько усмехаюсь и отхожу от зеркала.
Какая глупость... Счастье с нищим мальчишкой возможно только в дешевых романах.
Закат за окнами угасает, красные квадраты на стенах и полу поглощает неотвратимо наползающая из углов темнота, сверчок заводит в саду свою монотонную трель, загораются первые звезды. Становится до тошноты тоскливо.
Папа вернется не раньше завтрашнего вечера, домработница взяла выходной.
Катя, похоже, с головой нырнула в новые отношения — не пишет и не звонит. Естественно, и этот роман не продлится дольше недели, но в состоянии влюбленности она забивает на все и вся, и уж тем более на меня.
Слоняюсь по пустому мертвому дому, заглядываю в холодные гулкие помещения гостевых и спален и, судорожно нашарив на стенах выключатели, зажигаю голубоватый яркий свет. Но он не развеивает тоску. Хочется кричать.
Мне срочно нужен рядом кто-то живой, иначе поедет крыша.
Сбегаю в свою комнату, расчесываю пятерней волосы, собираю их на затылке в небрежный пучок, но больше не утруждаюсь — не замазываю круги под глазами и не наношу макияж. Влезаю в скинни, кеды и серую толстовку, закрываю за собой тяжеленную дверь и вываливаюсь в душные сумерки.
Отец не приветствует мои поздние отлучки: официально разрешается бывать только у Кати — дочери ректора престижного вуза, где мы с ней, собственно, и учимся, но после смерти мамы он и сам не может подолгу находиться в одиночестве в нашем «фамильном гнезде».
Ловлю такси и еду до Центра, долго брожу по главной площади города, смотрю на розовые облака и бледную луну, памятники, фонтаны, елки и счастливые парочки, проходящие мимо.
Стараниями моего отца в нашем городе красиво. Мрачно и красиво, как на кладбище.
В свете фонарей трепещут призрачно-зеленые листья, вместе с их шумом ветер приносит гудки машин и обрывок песни: «Я живая одинокая клетка. В четырех стенах другой, бетонной. Проводами телефонных линий связана, отгорожена рамой оконной...»
Я бесцельно шагаю вперед, руки в карманах. Ника, девятнадцать лет. Неприкаянная душа без имени и возраста.
У полуразрушенных ступенек одинокий музыкант в черной бейсболке и рваных джинсах, прислонившись спиной к бетонной стене, играет на гитаре, и его чистый голос разносится по площади:
— Комфорт решает многое, но так пусто внутри
Живой одинокой клетки,
И другой, такой же, бетонной.
Стал говорить с ее стенами,
Пробовал лезть на них.
Кричал раме оконной.
Шаги безумия легки,
Но оглушают отзвуком пустой комнаты...*
Пронзительно до мурашек и до боли созвучно с моей тоской. Останавливаюсь, упорно выискиваю в кармане завалящую сотенку, наклоняюсь и кладу ее в кофр поверх россыпи мелочи и мятых бумажек.
Музыкант поднимает голову, смотрит на меня знакомыми, огромными сумрачными зелеными глазами, и я едва не приземляюсь задницей прямо на брусчатку, потому что ноги отказывают.
— И снова здравствуй! — усмехается он.
— Привет! — быстро отвечаю я и моргаю, прогоняя наваждение.
Парень снимает с плеча гитару, выгребает из кофра деньги и укладывает ее внутрь.
— Я как раз закруглялся. Хочешь есть? — спрашивает он буднично, словно мы сто лет знакомы.
Я действительно ничего не ела последние сутки, и желудок предательски сводит. Но гораздо сильнее мне не хочется возвращаться домой: появилась возможность хотя бы час пробыть вне его стен, и я тут же за нее хватаюсь.
— Пожалуй, да... — Я начинаю тараторить: — Послушай, я хотела поблагодарить тебя за помощь! Утром не додумалась, а потом поняла, что мы, возможно, больше никогда не пересечемся... И стало стыдно. Как же хорошо, что мы снова встретились!
