Читать онлайн Тори Ру - Услышь мою тишину

1. 1

М.С.

…Я оставлю свой голос, свой вымерший лес —

Свой приют, чтобы чистые руки увидеть во сне…

Я. Дягилева, «Чужой дом» («Домой!», 1989)

Пелена удушающего смога повисла над крышами, кондиционеры гудят, сражаясь с жарой раннего июньского вечера. Летняя веранда кафе заполнена до отказа, официанты не справляются с наплывом посетителей.

Склонив голову, я сосредоточенно изучаю царапины на поверхности деревянного столика, пыль на стенках мутного стакана с едким оранжевым содержимым и жду.

— Чего тебе? — после десяти минут мучительного ожидания наконец раздается знакомый голос. Я напрягаюсь, но уверенно поднимаю взгляд.

Мама вытирает руки о край фартука, вскользь смотрит на меня, фиксирует внимание на дорожной сумке, притулившейся на свободном стуле, и устало признает:

— Убегаешь.

Я киваю:

— Уезжаю.

— А сюда для чего пришла?

Вопрос ставит в тупик, но я быстро прихожу в себя:

— Для того чтобы ты знала: со мной все будет хорошо. Не ищи меня и спи спокойно. — Я транслирую холодное равнодушие, и мама закусывает губу.

— Все сказала? Мне нужно идти.

Прежде чем она отворачивается, я подмечаю седину в выбившейся из-под поварского головного убора пряди, морщины и темные круги вокруг потухших бесцветных глаз.

Я тоже не заинтересована в долгом прощании — нашариваю теплую рукоятку трости, поднимаюсь и взваливаю сумку на плечо.

Не стоило сюда приходить. Мы не общались несколько месяцев, и никто из нас от этого не страдал…

Превозмогая привычное онемение в ноге, я спускаюсь по ступеням и выдвигаюсь в сторону железнодорожного вокзала. До него целая трамвайная остановка, но я иду пешком — медленно, выбиваясь из сил, поправляя сползающую с плеча пудовую сумку, сдувая со лба пропитавшуюся по́том челку. Даже сворачиваю в парк, чтобы пройтись по знакомым до боли суетливым улицам.

Из матюгальников струится веселая музыка, лавочки в аллее до самого выхода заняты нарядными людьми, дети, крича и хохоча, яркими пятнами мелькают в зарослях кустарника, выбегают на дорожки и путаются под ногами. День города во всей красе.

Из обвитой хмелем беседки доносятся звуки аккордеона — парень в костюме мима с разукрашенным лицом улыбается прохожим, прерывает мелодию и машет рукой в белой перчатке милым девушкам, остановившимся его послушать.

Паша…

Опускаю голову и прибавляю шаг — хоть это почти для меня невозможно. Трость глухо стучит по брусчатке.

Когда-то я его знала: он, я и моя сестра представляли собой трио веселых, безбашенных неразлучных друзей.

Но я давно перестала считать общение с людьми полезным навыком.

***

В душном сумрачном плацкарте забрасываю сумку под сиденье, прислоняю трость к столику и, отодвинув занавесочку, устраиваюсь у окна.

Покачнувшись, поезд лениво трогается с места, разморенный пейзаж, состоящий из серых коробок складов и рядов колючей проволоки над ними, приходит в движение.

Попутчики шуршат пакетами и фольгой, распространяя тошнотворный запах несвежих продуктов, заводят робкие разговоры, гремят ложками и подстаканниками.

Разматываю наушники и отключаю посторонние звуки, прибавив громкость почти на максимум.

Склады за окном расступаются, оттесняются перелесками и полями, красный закат сменяется сумерками и ночной тишиной. Теперь в черном зеркале окна я вижу лишь свое бледное осунувшееся лицо.

Через несколько часов я приеду туда, где ни разу не бывала моя сестра. Приеду в то единственное место, где ее не было рядом.

***

2. 2

Я умею «слышать тишину» — придумала название для состояния, которое с завидной регулярностью теперь случается со мной. Оно всегда нападает внезапно: миг — и звуки уходят, время замедляется, а реальность смазывается. Ослабевшее зрение пытается продраться к свету сквозь рой радужных мушек, дыхание застревает в горле, паника сдавливает сердце. Я словно прохожу через смерть, снова и снова… Но, очнувшись, обнаруживаю себя здесь. В привычном опостылевшем мире.

В душном плацкарте, храпящем под стук колес.

Сбрасываю простыню, сажусь и, борясь со слепотой, натягиваю кеды.

Это началось после месяца, проведенного между жизнью и смертью в отделении реанимации.

Память сохранила лишь обрывки того мучительного времени — вереницу мутных дней, сонный бег капель, струящихся вниз по прозрачной трубке, обжигающую, одуряющую боль от ожогов и переломов, отупляющее безразличие обезболивающих… И мамины пустые глаза — бесцветные и чужие.

Хмурая проводница помогает выудить из недр нижней полки сумку и велит мне поторапливаться, провожая к выходу.

Переношу вес на хрупкую трость, с трудом спускаюсь на треснувший асфальт глухого полустанка, и поезд почти сразу трогается с места, оставляя меня одну в бодрящей сырости раннего утра.

Воспоминания о маме воскрешают в полуживой душе сожаления и стыд.

Я трясу головой, отгоняя ненужные эмоции.

Она не будет долго горевать.

Мы никогда не были с ней дружны: мать пахала на трех работах и даже не пыталась наладить контакт, а мы с сестрой тянулись к прекрасному.

Она вечно пилила нас почем зря, особенно доставалось Стасе — за ее легкий нрав, смешливость и «безответственность».

Поэтому, как только позволили финансы, мы собрали пожитки и сбежали «на съемную хату» — в ветхую однушку без горячей воды, где прошли самые лучшие дни моей жизни.

Стася рисовала на заказ, плела из бисера и создавала под маникюрной лампой сказочные украшения из гель-лака, раздобыла у знакомых машинку и оттачивала на мне и Паше мастерство татуировщика.

Феникс, раскинувший непрорисованные крылья на моем бедре, чуть выше бордового, сморщенного прямоугольника, оставшегося от забранной на предплечья и лоб кожи, — тоже вышел из-под ее руки.

Очень часто наш холодильник был пуст, а ужин состоял из макарон и пельменей, и Паша буквально спасал нас от голодной смерти, тайком таская из дома еду, приготовленную его мамой.

Но мы, несмотря ни на что, были счастливы — пели ночами под гитару, выдумывали номера и образы для Пашиных выступлений, писали контрольные по культурологии для меня, вместе ходили в колледж, а в свободное время лазили по окрестным заброшкам и крышам. Там мы о многом мечтали, лежа на Пашиных плечах и разглядывая огромное вечное небо.

Мы были неразлучны два года. Только практика в колледже искусства и культуры ненадолго разделила нас прошлым летом — Стася бродила по холмам с этюдником, выискивая лучшие места для пленэра, Паша с аккордеоном мотался по сельским клубам, а я, словно легендарный Шурик из фильма, отправилась собирать по дальним районам народный фольклор.

Каждую минуту телефон в кармане взвивался от сообщений общего чата: мы делились новостями, скучали и ныли в мучительном ожидании встречи.

Никто не подозревал тогда, что очень скоро я все разрушу.

Блаженная улыбка слетает с лица — я в миллионный раз осмысливаю ужасающую явь и задыхаюсь.

Трость оставляет вмятины в грунтовой дороге, солнце выплывает из-за леса, согревая спину.

Миновав заросшее деревенское кладбище, я устремляюсь вперед — к серым стенам, проступающим из тумана, к разноцветной палитре садовых цветов в палисадниках, к жизни. Или...

***

3. 3

Дом Ирины Петровны отличается от остальных: крыша покрыта красной черепицей, над окном белеет тарелка спутниковой антенны, за высоким забором виднеется пляжный зонтик. Хозяйка дома — бухгалтер сельской администрации, незамужняя дама средних лет. Прошлым летом она на две недели вписала меня в одной из комнат просто так, бесплатно, ради компании и разговоров по душам.

Я с радостью согласилась: денег было в обрез.

В результате всю практику я спала до обеда, загорала в шезлонге, потягивая прохладный сок, а тихими, тягучими вечерами пила чай на веранде и болтала с хозяйкой дома. В ту пору Ирина Петровна охаживала Володю — нового ветврача, приехавшего издалека на местную ферму, — и частенько возвращалась за полночь, довольная и подшофе.

Все разговоры крутились вокруг ее похождений, но и я не смогла укрыться от расспросов. Именно тогда, стыдливо уставившись в чашку с распаренными листьями мяты, я впервые подумала о Паше не как о друге…

— Он симпатичный? — выдала Ирина Петровна, и я пораженно моргнула:

— Да…

— Умный, смелый, заботливый? Тебе весело с ним? — Она ждала ответа, подпирая пальцами в перстнях пухлую щеку, и я с ужасом осознала:

— Да!

В тот момент моя жизнь слетела с привычных рельсов.

В разлуке медовые глаза Паши стали казаться волшебными, солнечная улыбка — несказанно красивой, а без его теплых объятий знобило даже в жару.

Все мысли отныне были лишь о том, что я вернусь и признаюсь… Нервы натянулись в невыносимом напряжении, тоска поселилась под ребрами, мне не нравилось, что его сообщения в чате иногда были обращены к моей сестре.

Естественно, я забила на фольклор и древних старух, а отчет по практике готовила на этой же веранде при помощи ноутбука и всезнающего «Гугла».

Воспоминания кровью приливают к высушенному сердцу, согревая его.

У кованой калитки я останавливаюсь, пару секунд разбираюсь с щеколдой и прохожу по вымощенной камнем дорожке к крыльцу.

Дом погружен в дрему, несмотря на эхо собачьего лая и крики петухов из соседних дворов. Еще слишком рано, Ирина Петровна, должно быть, спит. Но мой визит не станет сюрпризом — я написала ей вчера, как только приняла спонтанное решение валить из раскаленного загазованного города.

Вдохнув, я преодолеваю три ступени и нажимаю на кнопку звонка. Спустя несколько долгих минут тишины раздается щелчок, и заспанная Ирина Петровна предстает передо мной в алом халате поверх шелкового пеньюара.

Ее глаза расширяются, в них вспыхивает осознание.

— Проспала! — хрипит она, отнимает у меня сумку и гонит в прохладную глубину дома. — Ох, прости! Кофейку с дороги? Я сейчас покушать разогрею!

В панике она скрывается на кухне, а я оглядываю обстановку.

Тут ничего не изменилось — модные журналы и косметические каталоги на столике, слишком вычурная одежда на вешалках в приоткрытом шкафу, коробка конфет и початая бутылка красного вина, в компании которых хозяйка всего этого великолепия слишком часто проводит одинокие вечера.

Отставляю трость в угол и сажусь на диван.

Я рада, что Ирина Петровна не заметила моего состояния, и облегченно вздыхаю.

Но она возвращается, ставит перед моим носом чашку кофе с молоком, бледнеет и опускается в кресло напротив:

— Владуся, что с тобой? Ты так похудела! Случилось что-то?!

— Авария. — Я равнодушно пожимаю плечами. — Несколько переломов и ожоги, но все обошлось. Я в норме.

— Господи!.. А как поживает мама? Как сестра? — Ирина Петровна тяжело дышит, но не унимается. — Как мальчик твой?

— У них все хорошо. А как ваш Володя?

— Ну, как… — Она краснеет и тут же спохватывается: — Влад, я на работу опаздываю. Буду часам к десяти. Вечерком. Тогда и поговорим обстоятельно! Занимай комнату. Я очень рада, что ты приехала!

***

Комната, которая на месяц должна стать для меня родным углом, представляет собой шестиметровый закуток с окном в скошенном потолке. Через это окно по ночам видны звезды…

Утренний луч ползет по стене, по комоду с вязаной салфеткой под пустой вазой, по хрустальным фигуркам и антикварному будильнику. Его тиканье проникает в мозг, вязнет в нем, отдаляя реальность. Я снова «слышу тишину».

Падаю на кровать и надавливаю на виски пальцами.

Такой же теплый луч будил по утрам сестру, а она — меня, звонко смеясь и строя многословные планы на предстоящий день.