– Подумаешь, логика! Наделал бы дротиков.
– Но дротик – тоже вещь. И голышом в сибирскую зиму не походишь.
– Шкуру, медвежью шкуру на плечи!
– Предположим, шкура в какой-то степени заменит рубашку. Но ведь и шкура – вещь?
– Вообще логично, конечно. Но нельзя же так упрощенно, примитивно, по-детски… Может быть, перейдем к делу?
Прокурор угрюмо сказал:
– Весь этот разговор и есть дело. Нам нужно знать ваш духовный мир. Установить первопричины, толкнувшие на дикое преступление. Мы должны принять окончательное решение о квалификации преступлений – вашего и ваших соучастников. Между прочим, вы не расположены охарактеризовать своих соучастников?
– Пожалуйста! Завьялов – враг так называемой советской власти, но до главнейших принципов анархии – неограниченной свободы личности – Завьялов не дорос. И никогда не дорастет: довольно пошленький тип! Вы имеете полное право рассматривать его с позиции классовой измены и предательства. Булгаков?.. Ну, тут другое дело. Этот мальчик, если вы его сразу не расстреляете, далеко пойдет. Он будет стрелять в вас. Знаете его идеал? Знаменитый клавесин Филиппа Нидерландского.
– Что это за клавесин? – осведомился я.
– Клавишный инструмент. Вроде фисгармонии, только начиненный живыми кошками, которых при помощи системы рычагов покалывают иглы. При всех моих экспериментах я лично всегда обыскивал его карманы, отбирал финку и кастет и брал только кучером на козлы, не больше… Прошу: не сажайте вместе со мной Завьялова и Булгакова. Я очень сильный человек и прихлопну обоих! Тогда нравственная трагедия превратится в тюремную мелодраму. Это не в моих интересах.
Прокурор, подумав, спросил:
– Одиночка вас устроит?
– Это было бы последним счастьем, дарованным мне судьбой!
Читать свое дело Констанов отказался…
В суде Завьялов и Булгаков произвели на всех отталкивающее впечатление. Булгаков, упав на колени, ссылался на свою молодость, умолял пощадить, и мне подумалось, что констановская оценка этой «личности» была необоснованна.
Завьялов сказал:
– Если вы меня освободите, восстановите в партии, я искуплю свою вину.
Он торговался. Он ставил условием: «если…» После чтения приговора смертников окружили конники спецчасти. Усатый, рябой старшина скомандовал:
– Ходи на двор!.. Да не вздумайте тикать – не доживете и до законного часу.
У входа в здание окружного суда столпились люди. Констанов обвел всех презрительным взглядом, сплюнул и спросил конвойного:
– Руки-то вязать будете?
Старшина ответил угрюмо:
– На кой ляд? В сторонку не поспеешь – пристрелим!
– Видал ты его? – скривился в усмешке Констанов. – Мастера стрелкового дела!.. – И крикнул в толпу: – Пигмеи! Нищие духом! Но душу человеческую, бессмертную душу вам не убить!
Встал между Булгаковым и Завьяловым и вдруг запел: «Вы жертвою па-а-а-ли в борьбе роковой…»
– Замолчь! – рявкнул старшина. – Шкура барабанная!.. Ишь, шибко революционный!
Констанов снова ухмыльнулся:
– А что ты со мной сделаешь? Что? Зарубишь? Пристрелишь?
– А вы бы все ж помолчали, господин! – вмешался второй конвоир. – Старшина на руку скорый: он сам у белых под шомполами побывал, и такие коники страсть не уважает. Не ровен час – озлится и нагайкой благословит!
– Меня?! – изумился Констанов. – Меня – нагайкой?
– Тебя, вот именно: при попытке к бегству имеем право – нагайками.
Констанов втянул в плечи свою лохматую большую голову и зашагал молча.
