У каждой свое эхо - страница 3

– Дамы, прошу откушать! – провозгласила она громко, звонко, почти театрально, будто на сцене.

Мария улыбнулась впервые за долгое время. Улыбнулась по-настоящему. Арина ловко спрыгнула с кровати, распутав ноги в прыжке.

– Вот и обед приехал! – обрадовалась она. – Чем ты нас сегодня порадуешь, Зиночка? Пахнет, просто праздник живота! Мария, вставай, а то бока пролежишь, – подмигнула она, уже подходя к раздаче.

Обедали молча, растягивая каждый кусочек, будто оттягивая момент возвращения в тишину. Потом по расписанию наступил тихий час.

– Спать совсем не хочется, – шепнула Арина, удобно устраиваясь на подушке.

– И мне не хочется. Может, почитать? – тихо предложила Мария.

– Ты что! – шепнула Арина, косясь на дверь. – В тихий час ни читать, ни сидеть нельзя. Только лежать молча, как будто спим. Если кто-то заглянет, замирай и закрывай глаза. Все должны крепко спать, как будто нас здесь усыпили насовсем.

– А если не спится?

– Тогда вколют укол и уснёшь до самого ужина. Здесь с этим не шутят!

– Поняла, значит, спим, – вздохнула Мария и отвернулась к стене, чтобы никто не заметил, что глаза её не закрываются.

Она лежала так весь тихий час, неподвижно, молча, но внутри всё гудело от мыслей, словно под кожей жило что-то тревожное, нескончаемое. Она думала. Всё ещё думала. И не знала – это путь к жизни или просто новый способ быть мёртвой внутри?!

После тихого часа женщины сходили на прогулку по коридорам. Арина, не торопясь, показывала местные достопримечательности, рассказывала про столовую, аптечный пункт, указывала на двери кабинета главного врача, объясняла, куда можно заходить, а куда строго запрещено. Мария слушала рассеянно, взгляд её всё чаще скользил по окнам, задерживался на небе, на вершинах деревьев, чуть покачивавшихся под лёгким ветром. Всё это казалось чужим, далёким, как будто она попала в декорации, где кто-то другой должен играть её роль.

Конечным пунктом их маршрута был первый этаж, куда пациентам разрешали спускаться только по особой причине. Они сказали, что хотят в церковь, и только тогда санитарка, неохотно махнув рукой, разрешила им пройти. Внутри царила тишина, в которой будто растворились все заботы. Они зашли тихо, почти на цыпочках. Работавшая там женщина смиренно выслушала просьбу Марии, рассказала, когда бывает батюшка, и пообещала сообщить, если тот появится неожиданно. Женщины поставили свечи у икон, постояли, погрузившись в собственные молитвы и молчание, и вернулись в палату. Разговаривать не хотелось, а это молчание казалось куда глубже и важнее слов.

Мария, лёжа на кровати, закрыла глаза. После церкви ей стало немного легче, будто бы на сердце положили что-то тёплое, убаюкивающие, словно удерживающее внутренний холод. Но облегчение оказалось коварным, потому что вместе с ним всплыла и стыдливая горечь, вновь и вновь напоминавшая о совершённом поступке. Она жалела о своей минутной слабости, о той тьме, в которую себя загнала, как будто сама толкнула себя в бездну. Почему она это сделала? Почему позволила себе рухнуть? Ведь всю жизнь была сильной, надёжной, выдержанной. Она руководила, поддерживала, поднимала других, когда им было плохо, а самой себе не смогла помочь?!

Всю сознательную жизнь Мария отдала работе, трудилась честно и упорно, никого не предав, не подставив, не предавшись халатности. Она верила, что её знания и опыт будут нужны ещё долго. Кто, как не она, был опорой на производстве? Но оказалось, что таких не ждут, таких списывают. Ей стукнуло пятьдесят пять, и её просто вычеркнули. Без церемоний, без благодарности, даже без формального поздравления! Она-то мечтала устроить праздник, собрать коллег, отметить юбилей красиво. Хорошо, что ничего не успела ни купить, ни заказать. Тяжело теперь об этом думать, почти горько.