У каждой свое эхо - страница 4

Всё произошло стремительно. За две недели до юбилея кто-то из сочувствующих шепнул, что на её место уже нашли замену. Она не поверила. С ней не могли так поступить?! Директор, с которым проработала пятнадцать лет, даже уехал из города, просто сбежал, чтобы не встречаться с ней, может, испугался её взгляда? Он, кто знал о ней почти всё, так и не понял главного – она бы и слова упрёка не сказала. Просто ушла бы молча. Но они выбрали другой путь; путь, удобный им.

Приказ на увольнение принесла юная девушка из отдела кадров. С сияющей улыбкой, словно вручала подарок, она положила приказ перед Марией и с лёгкой торжественностью произнесла: «Вы свободны. С сегодняшнего дня можете больше не выходить на работу. Трудовая книжка и расчёт вас ждут». Как же тяжело было тогда сидеть, держа в руках бумагу, вчитываясь в холодные строчки, пытаясь осознать, что они означают?! А они означали только одно: она больше не существует как часть этого коллектива, как специалист, как человек, нужный другим.

Мария пошла в бухгалтерию. Там, как назло, все ушли на обед или исчезли?! В пустом кабинете осталась только молодая девочка, та самая, что теперь держала её жизнь в руках. Она молча выдала расчёт и трудовую, избегая взгляда, и Мария пошла в свой кабинет, собрала немногочисленные личные вещи в полиэтиленовый пакет и, дёрнув за ручку всегда открытой двери соседнего кабинета, поняла, что туда её уже не пустят. Замок клацнул глухо, и что-то внутри оборвалось. Она ушла быстро, почти бегом, не оглядываясь. Всё закончилось!

Три года она жила, будто в пустоте: одинокой, без смысла. День за днём повторялся, как серый, бесконечный дождь. Её квартира не изменилась, но казалась теперь чужой, будто взаперти с ней сидело молчаливое, тяжёлое одиночество. Деньги таяли быстро, подработки были редкими и унизительными. Иногда она ловила себя на мысли, что просто не видит, ради чего вставать с постели?! Ради чего жить?

И тогда в её голове начали рождаться мысли, от которых становилось страшно. Сначала они приходили редко, как звоночки. Потом ежедневно, потом не уходили вовсе. Она планировала, представляла, просчитывала, и в один день сделала. А сейчас, лёжа здесь, под больничной простынёй, Мария вспоминала это с ужасом. Как могла она, сильная, взрослая женщина, сдаться так легко?! Что это было: слабость, отчаяние, или страшное, подлое предательство самой себя?

– Жизнь и время, – думала она, глядя в потолок, – это два самых строгих учителя. Сначала жизнь учит нас ценить время, а потом время учит нас любить саму жизнь.

Где-то она это читала? А может, сама придумала? Всё так перепуталось, стёрлось. Только ощущение, как будто медленно, с трудом, но она начинает вспоминать, кто она на самом деле? Словно возвращается из небытия, где пробыла слишком долго. Она не знала, сколько ещё ей отведено, но точно знала, что теперь будет бороться за каждый день, за каждое утро, за возможность просто быть! И в этом не было ни пафоса, ни героизма. Только тяжёлая, как земля, правда.

Шли дни. Женщины всё больше сближались: вместе читали, обсуждали книги, делились мыслями. Мария чувствовала, что впервые за последние годы ей не нужно выдумывать, чем занять себя, чтобы день поскорее прошёл. Здесь, в больничных стенах, в этом полумраке и тишине, ей неожиданно стало по-настоящему интересно. С Ариной было необычно легко, словно они знали друг друга много лет. Хотя Марии всё же казалось, что новая подруга странновата. Иногда у неё возникало ощущение, что она вовсе не в больнице, а в камере предварительного заключения. В речи Арины звучал грубоватый акцент, слишком резкий, слишком уличный. Было понятно, что она старается говорить правильно, ровно, культурно, но когда разговор становился эмоциональным, всплески лексикона выдавали в ней человека, прошедшего через что-то очень тяжёлое. И всё же Мария не заостряла на этом внимания. Не осуждала, не делала замечаний. Просто принимала Арину такой, какая есть. В глубине души радовалась этой встрече; пусть и в таком месте, пусть и при таких обстоятельствах.