Читать онлайн Евгений Каминский - Угли ночного костра

© Евгений Каминский, 2024

Я вскочил с постели и схватил будильник. В ночной темени пытаясь рассмотреть стрелки часов, я прислушивался, тикает ли механизм. Спросонья, нет, скорее, с забытья я тщетно пытался понять, почему же он не звонит, ведь, кажется, я уже проспал. На мерно отсчитывающем краткость ночи циферблате старого будильника значилось три часа сорок минут, и можно было ещё смотреть сны, но они не шли, как и часовая стрелка.

Вчера отец сказал, что возьмёт меня на охоту, и весь вечер я складывал свои нехитрые вещи: сапоги, портянки, которые вчера учился наматывать, свитер… А потом всё никак не мог уснуть, накручивая километры, вращаясь веретеном в постели, истончая простыню.

Через несколько лет я вскакивал в 4 утра на рыбалку в одиночку, и как ни старался тише, всё же домашние просыпались, провожая меня сочувственным вздохом из тёплой постели. Потом, наверное, привыкли.

Вот только я не могу привыкнуть, и мне по-прежнему, спустя десятки лет, не спится перед открытием охоты или перед долгожданной рыбалкой. Не успею я закрыть глаза, как разбегающиеся в разные стороны зайцы, неожиданно взлетающие из-под ног куропатки, выпрыгивающие свечкой кижучи срывают мой пульс в спринтерский забег, и ночь уходит в его урезонивании и ожидании, когда же зазвонит тот самый будильник из детства, который разрешает счастье.

Помните, как в детстве, когда опускалась ночь, а взрослых поблизости не было, мы рассказывали друг другу страшные сказки? Мы пододвигались друг к другу поближе, находя защиту в касании плеч, вздрагивали от каждого постороннего звука и жутко боялись идти домой в темноте. В каждом тёмном углу нас подстерегал страх, в скрипе двери мы слышали вопли кошмара, а в промельке тени ночной птицы – ужас. И хотелось броситься бежать с визгом отчаяния, но ноги были ватными и непослушными…

«…Прошло уже лет сорок после детства…» Но мы ничуть не изменились. И когда взрослых нет рядом, рваные облака то и дело закрывают свет луны, ночные шорохи за спиной сковывают страхом тело до невозможности обернуться, когда пляшущий костёр кажется единственным спасением в жуткой темени камчатской ночи, редкий собеседник не спросит:

– А вы встречались с медведем вблизи? – пододвигаясь к огню поближе.

– Да, было дело… – после шекспировской паузы протяну я и, подбросив в костёр сухую ветку, провожу взглядом искорку, взлетевшую над пламенем и погасшую, как прожитый день.

В тот вечер краски заката уже поблёкли, а мы с егерем Андрюхой, ровесником и коллегой, ещё не дошли до зимовья. После почти 12-часового перехода по духоте летнего леса, где воздух недвижим и тягуч от испарений влажной земли и сока трав, когда щиплет уголки губ от соли, и ты слышишь, вытирая пот с лица, как хрустят рёбра комаров под твоей ладонью, мы, наконец, вышли на луг, куда сумерки принесли прохладу лёгкого бриза. До заветного ночлега оставалось всего полкилометра по пробитой сквозь высокое разнотравье тропинке, когда послышался топот копыт. Я, в немом вопросе вздёрнув бровь, обернулся.

– Они что, тут уже на лошадях разъезжают? – с полным недоумением в голосе, спросил Андрюха, имея в виду обнаглевших браконьеров, и поправил перекинутый, как и у меня, через плечи карабин, на котором нёс уставшие руки.

Отсутствие работы гнало народ в тайгу, и там каждый зарабатывал как мог, как умел, и зачастую, те кто не обременён совестью – браконьерством. В ответ на риторический вопрос егеря топот приближался, нарастая, и мы привстали на цыпочки, пытаясь разглядеть всадника поверх колышущихся трав. Но вдруг, разметая в разные стороны волны кипрея, из-за изгиба тропинки на нас вылетел несущийся галопом медведь. Его кожаные тапочки и танкоподобные размеры на плотной дорожке порождали на бегу знакомый нам лошадиный топот. Он пронёсся мимо, не замечая нас, со скоростью арабского скакуна, обдав запахом мокрой псины, слюнями, и, протерев свой правый бок о наши выцветшие «афганки», скрылся в сумерках. С круглыми от изумления глазами, отвисшей челюстью и кепочкой, приподнятой волосами, я опять повернулся к другу.

– И-и ш-што это было? – почему-то заикаясь, спросил он, не снимая безвольных рук, свисающих с карабина…

– Н-н-да-а-а… А вы испугались? – обычно спрашивают в таких случаях.

– Я хотел, – честно признаюсь, – но не успел. Было очень мало времени.

Как чирки на бреющем полёте пролетела пара месяцев после того случая встречи с хозяином тайги, и порой так хотелось остановить время в прекрасное мгновение, чтобы насладиться им в полной мере, но оно выскальзывало из рук всегда, как мыло в тазик. «Можно же сжать металл, – думал я, – а потом вытянуть его в бесконечную проволоку. Почему же нельзя то же самое сделать со временем? Вручную. Как на секундомере. Щёлк, и наслаждайся, пока не надоест».

Например, вчерашний вечер, когда в натопленном зимовье еле колыхалось пламя свечи у окна, рядом с печкой потихоньку насвистывал заунывную песенку чайник, а мы валялись на нарах после сытного ужина, закинув ладони за голову и пожевывая соломинку, слушали, как накрапывает дождик по крыше. И казалось, почему бы такому мгновению не остановиться, не замереть, потянуться, как кошка после сна? Но нет! Этого, увы, не произошло! Андрюха, ломая хрупкую негу, спрыгнул с нар, достал из-под них зелёный рулон, некогда бывший резиновой лодкой, из которого бросились врассыпную мыши, и объявил, что хватит ноги бить, и завтра до нижнего зимовья мы сплавимся по реке на ней. Вечер перестал быть томным.

Лодку мы клеили полночи. Изначально это были недоеденные Тотошей галоши, а утром мы погрузились в почти плавательное средство и начали путешествие, «посвистывая дырочкой в правом боку». Я сидел впереди, на коленках, положив рюкзак под зад, загребая, как индеец на пироге, одним веслом слева, а Андрюха брызгался веслом сзади. С неба моросил гнусный осенний дождик, а наши телогрейки его жадно впитывали. Ружья, заряжённые дробью на случай встречи с нерасторопной уткой, висели перекинутые через голову и только мешали грести. Время сплавилось с рекой в одну бесконечную свинцовую проволоку, которая петляла под нависающим лесом меж стен шеломайника[1]. К середине дня мы щёлкали зубами от холода, съёжились под мокрыми насквозь телогрейками, не гребли, а лишь правили лодкой, плывущей по красным лососевым горбам – в верховьях шёл нерест. Шевелиться не хотелось, потому что каждое движение приводило к прикосновению мокрой одежды к озябшему телу и выгоняло остатки тепла, чудом задержавшегося под ней.

После очередного поворота реки нас вынесло на мелкий перекат, и мы застучали коленками о камешки, которых-то и видно не было – одни рыбьи спины. И вдруг из зелени берега выскочил медведь и, подняв миллионы брызг, приводнился в 15 метрах от лодки. Вот здесь время зачем-то остановилось. Вместе с ним остановилась река, рыба в ней, даже звуки перестали меняться, зависнув на одной ноте. И только медведь, как в замедленном кино, поднимая повисающие в воздухе брызги, плавными прыжками приближался к нашей лодке. Не шевельнувшись, как во сне, где тело становится неподвластно тебе, мы смотрели, как перетекает мохнатая шуба на его круглых боках, капает слюна из приоткрытой пасти с оттопыренной нижней губой, и на ничего не выражающие, не мигающие карие глаза. Спустя всего три прыжка он был на расстоянии вытянутой руки. Любой желающий мог бы почесать его за ушком – но такового не нашлось. Вы смотрели телеканал «Дискавери»? Медведь бежит по мелководью, брызги и рыба в разные стороны… Красиво?! Было точно так же! Только без телевизора… Пока медведь выхватывал из-под носа лодки понравившуюся именно там рыбину, а мне в лицо, переливаясь радугой на солнце, летели брызги воды и выдавленная медвежьей челюстью красная икра, – время стояло. Время остановилось настолько, что река больше не несла нас вниз по течению, нерка не уплывала в разные стороны, взбивая воду хвостом. Можно было не торопясь рассмотреть мокрую, слипшуюся клочками медвежью шерсть, косящий на меня тёмно-коричневый глаз с красноватым белком, боевые шрамы на морде и жёлтые, словно прокуренные, зубы. Так же долго, бесконечные секунды три, он бежал к берегу с рыбиной в зубах, где растворился в шеломайнике, словно за занавеской. И тут время сорвалось и пустилось вскачь табуном диких мустангов. Мы сдёрнули с себя ружья, мгновенно перезарядились пулями, защелкнули стволы и челюсти, а река не смогла заглушить высказанные вслух эмоции. Хозяин угодий достойно ответил из кустов густым отрывистым басом. Мы не стали спорить и навалились на вёсла…

– Вот это попёрло!!! – кричал Андрюха, вытаскивая сеть, и глаза его искрились искренним счастьем, как искрилась вокруг роса в лучах встающего из-за хребта солнца. Рваная, латаная-перелатанная сетчонка, которая регулярно поставляла несколько рыбин на стол нам и в миску Кучума, была вся забита косяком нерки. Полчаса назад, подходя к реке сквозь заросли шеломайника, под холодным душем росы с каждого листа мы и предположить не могли, что вдруг встанет вопрос: что делать с рыбой? До сего момента она без остатка уходила нам на пропитание, а сейчас сразу столько! Ещё не выбрав до конца сеть, Андрюха с присущей ему поспешностью начал рассказывать:

– Сейчас мы её засолим, бочка у меня есть, а зимой откопаем, отмочим, закоптим и – представляешь? – зимой будем сидеть у печки, пить пиво и закусывать копчёной неркой, красивой, жирнющей…

– Пиво-то ты откуда возьмёшь? – прервал я полёт его бурной фантазии.

– Завезём! Контора, может быть, выдаст снегоход «Буран»! Может, даже новый! Сколько ж можно ноги топтать? Вон уже лыжи в фанерку стерлись! А с трассы до первого зимовья, 25 километров, для снегохода это только вжик, – Андрюха махнул рукой, – даже пиво остыть не успеет!

Андрюха был неистребимым никакими истребителями оптимистом, но мечта о пиве в зимовье, до которого пока дойдёшь – сам просолишься потом, мне понравилась.

Ёмкостью для засолки оказалась почерневшая от времени 100-литровая бочка, в которую стекала дождевая вода с крыши зимовья. Порывшись на чердаке, Андрюха, к моему удивлению, нашёл её крышку и верхний обруч. Мы долго отскребали её склизкую внутреннюю поверхность ножами и мыли с песком. Когда округлые своды показали изысканную текстуру древесины, Андрюха достал из-под нар полиэтиленовый вкладыш-мешок и с деловым видом вставил его в бочку, расправил. На мой немой вопрошающий взгляд он без задержки рассказал о рецепте приготовления коньяка и выдержке его в дубовых бочках для аромата.

– У нас она не дубовая, поэтому вкладыш лучше вставить, а то вдруг запах будет не тот…

И мы принялись шкерить[2] и солить рыбу. Андрюха мастерски вскрывал брюхо, складывал икру в один котелок, молоки – в другой, головы кидал в авоську и обещал, что мы нарежем с них носиков, замаринуем эти хрящики, и потом за уши меня от них не оттащишь. Я, тщательно пересыпая солью разделанную на пласт нерку, укладывал её ровными рядами в бочку. Соли не жалел, Андрюха каждый раз просил сыпать больше и приговаривал, что кашу маслом не испортишь. Рыбы оказалась почти целая бочка. Вкладыш туго связали в нескольких местах и долго учились бондарному ремеслу. Как оказалось, бочку забондарить надо ещё уметь, тут есть свои хитрости. Но не боги горшки обжигают – научились, справились. Стянули кольцом и покатили бочку подальше от реки. План был прост: вдоль реки каждый день медведи строем ходят с речёвкой и песнями и обязательно заинтересуются, а если укатить бочку подальше от реки, то и шансов сберечь её больше будет. Смущало только, что за нами оставалась накатанная сквозь шеломайник дорога, петляющая между берёзками и валежинами. К зимовью тоже решили не катить, чтоб в наше отсутствие хозяин тайги, привлечённый возможными запахами, избушку не разобрал в поисках уже почти копчёной нерки. Перекатив бочку через весь пойменный лес до круто взлетающей стены хребта, мы, притащив с зимовья лопаты, выкопали шурф в рост человека. Бережно на верёвках опустили в него гроб с рыбой. Похоронили. Даже воткнули сверху берёзку со сломанной верхушкой, чтобы потом по зиме найти. Чтобы сбить запах, Андрюха пожертвовал полпачки «Беломора», высыпав табак с папирос на землю, а Кучум торжественно поднял лапу на берёзку-указатель. Всё, дело сделано, пора идти обедать.