Читать онлайн Александр Пушкин - Уходя по-английски

Годы идут, утверждая примеры,

Древние истины суть хороши.

Годы идут. Умирают Химеры –

Тихие странники нашей души.

Нежные, беззащитные звери.

Холод смертелен для них возрастной,

Стынут они, по наивности веря,

Будто проснутся какой-то весной.

Гибнут, прибитые штампом единым,

Тыщами корчатся на мостовой.

Рыцарски-верные, как паладины,

Рыцарски-слабые перед судьбой.

Гибнут, шепча свои формулы веры.

Павши у переходной межи…

Годы идут. Умирают Химеры.

Тихие странники нашей души.

Как тягостно порой в пределах,

Натурой отведенных нам!

Температурой только тела

В какой мы загнаны капкан:

На градус меньше – уж мы стынем,

Наоборот – горим огнем.

41-34 –

Вот щель, в которой мы живем.

Деленьиц жалких семь… А рядом –

Огромный Мир без вер и мер

Живет в мильярдных перепадах

Температурных перемен.

Не зная минусов и плюсов,

Он лед и пламень единит,

Великий мир великим чувством

Порой нам душу бередит,

Когда земной теснимым прозой

Так хочется вдохнуть сполна

Венерианского тепла

Иль марсианского мороза…

Увы! Толпою напирая,

Поглубже в щель спешим залезть,

Из всех семи предпочитая

Родные 36 и 6.

На затухающий костер

Глядеть в непроходимой лени…

На догорающем полене

Дробится траурный узор,

Уголья падают в золу,

Бледнея в медленном томленье,

И мягко трепетные тени

Переливаются во мглу,

И бездна внятней шелестит,

И пламени листок последний,

Как с тополей порой осенней,

С поленей гаснущих летит.

Смолкает угольков сопенье,

И тихий дождик в свой черед,

На долгое настроясь пенье,

Аккорды робкие берет…

В Нью-Йорке – ночь. Войти домой – пароль.

А выходить – как будто и не надо.

В душе – бессилие. В кармане денег – ноль.

А было время… Как над водопадом

Мы застревали посреди границ

С бутылью вермута, на злобу двум державам,

И в прерии две пары колесниц

Несли нас по непроторенным травам.

А было время… Вильямсбургский мост

Нам покорялся от хвоста до гривы

И по пампасам скрежетом колес

Рыдван ворованный нам вторил терпеливо.

До горизонта сельва – с пирамид,

С холмов Мальорки – веером оливы,

С толедских башен – иберийский вид –

Всё открывалось, всё недавно было.

А ныне… На помойку не пойдешь,

За почтой ехать вниз – себе дороже,

Чтоб не видать соседей добрых рож,

Точней, своей чтоб не маячить рожей.

Как выйдешь на-люди – насмешки,

Ухмылки, взгляды, пустяки,

Скрываюсь, как очки в очешник –

Так достают и под очки.

А я ж, как выпью, идиотов,

Все человечество люблю.

Почто тревожится им что-то,

Иль кем-то, кто не в их строю?

Но памятуя дух нетленный,

Усталый, старый и больной –

Я вежлив с жизнью современной.

Она – невежлива со мной.

Ты не сказала, я не слышал,

Большой меж комнат корридор,

А только за окном все тише

Копыт протопал перебор.

Зато слышней в водопроводе

И громче капала вода,

А мы с тобой родные, вроде,

И вроде даже, навсегда.

Кот Белый ноги Вам прикроет,

А Серый – у моей щеки,

И хоть запоров нету в доме,

Но корридоры далеки.

«Мы столько вместе прожили», что штиль

сегодняшнего дня и треп нехитрый

просматриваешь, как видеофильм,

давно уже не всматриваясь в титры.

И ночь вчерашняя рассудочных услад

была, как пять иль десять лет назад.

«Мы столько вместе прожили», что вряд

ли стоит нам беседовать. Пустое…

Слова стоят, как на листочке, в ряд

и диалоги маршируют строем.

И даже непредвиденное То

давно предвидено, давно пережито.

«Мы столько вместе прожили», что дно

лоцировано и высоты – сняты,

по клеткам все расчерчено оно.

Но каждый раз, в толпе тысячепятой,

узнав походку, стать и абрис Ваш,

сердчишко скачет, будто юный паж.

Убиваем мы друг друга зря,

По больному мы нечестно бьем,

Как испуганные два дикаря,

Молотящие куда нипочем.

Позабыли мы кодекс драк

И заветы тех, кто там, далеко,

Так и лупим побольнее в синяк,

А лежачего по морде плевком.

А с утра, как с перепою – дрянь,

И душа болит, и глаз, и бровь –

Непотешная такая брань –

И мила ль тебе такая любовь?

Я камень нищему вложил

В его ладонь, черней лопаты,

Я камнем этим дорожил –

Он был большой, продолговатый.

Бам благодарно помычал,

Без лести, но и без досады –

Бутылку он уже кончал,

Что я ему «доставил на дом».

Червонец плавно утонул

В его небрежных одеяньях,

Мне нищий руку протянул

И с чувством молвил: «До свиданья».

Как-то чувствую нелепо

Я себя в душе и теле,

Будто тролли серым крепом

Белый свет накрыть успели.

И пока дремал беспечно,

Одурманен теплым зельем,

Как чахотка, скоротечно

Испарялося веселье.

Только сукам не дождаться!

Сплин приятен мне, доколе

За меня в тиши резвятся

В сером свете муми-тролли.

Алексею Даену

Вот и сталось. Не в броне

И для женщины невещен –

Исполать тебе в стране

Райских кущ и адских трещин.

Зря заранее торя

Нам дорогу в край Аида –

Тихо, Леша, это иды.

Просто иды ноября.

Майклу Кедему

Он не Б-га искал, не себя,

Ни себя не теряя, ни Б-га.

А хотелось ему немного –

Человеческого жития.

А оно состоит из странствий

Тела, духа и мыслей за

Обетованного пространства

Грани – где понимать нельзя.

Ни бомжатником, ни острогом

Не колеблен. Одетый в лен,

Волен, верен и удивлен,

Он отправился.

Ну, и с Богом…

Марине Георгадзе

6 лет… У нас – не веселее

И не трагичнее пока,

Как лес – всё мшистей и дремлее,

Чуть больше пней и сушняка.

А как у Вас? всё передряги?

Всё приключения, поди?

При Вашей, милая, отваге

Всё впереди, всё впереди…

Где ручей течет, птички моются,

Там мой кот лежит, упокоится,

Там, где белки на суке на березовом,

В синем он лежит мешке, а не в розовом.

И листва шуршит астматически.

Кот ушел, а я-то жив. Поэтически.

Вышел я уже из детского возраста,

Стал я взрослым, как любому положено,

Жил, как надо я, как все, жил я попросту,

Был похожий на любого прохожего.

Я с дочуркою играл пятилетнею,

И с женой у нас все по-обычному,

И работал я в НИИ неприметненьком,

Пил «Молдавский» и «Кавказ», и «Пшеничную».

Тут прислал военкомат мне повесточку,

Я по первой не иду. Мне вторичную.

Я пришел и говорю: – Семья да деточки,

И для армии года неприличные…

Объяснили тут мне все по-привычному,

Догола меня раздели, обмерили:

– Состояние здоровья отличное,

И иди-ка ты, дружок, в артиллерию.

Выхожу оттуда чуть не зареванный,

Ошарашенно снежок сыплет на щеки.

Эх, везет же дружку, он – психованный,

Не берут ведь никуда, кроме «Кащенки».

Да и куда же мне в солдаты, здоровому,

Пропадет ведь вся мужская потенция,

И зарядки я лет пять как не пробовал.

Да и куда мне с животом на трапецию?

Я же шума не люблю. А в артиллерии

От стрельбы от этой можно ведь сверзиться,

Вот дружку-то моему, шизофренику,

Так давно уже «Калашников» грезится.

А вернусь когда домой – дочка-школьница,

Не узнает ведь отца, знать, нахмурится,

И жене два года ждать – тоже колется…

Да и мне под тридцать лет – куда сунуться?

Хорошо, еще вернусь… Нынче ж в Азии

То иранцы, то афганцы в истерике…

Эх, дружка бы туда – он с фантазией,

Все мне уши прожужжал про Америку.

Ну да что там… коли все утрамбовано…

Я к дружку иду с «Пшеничной» привычною.

А он сидит там на полу, как облеванный,

И мечтает о чем-то несбыточном.

Баронесса у окна

День за днем сидит одна:

– Скучно, скучно, надоело, –

Без конца твердит она,

– Что поделать? Чем заняться?

Где она, судьба моя?

Аль в монахини податься?

Али в дальние края?

Бароненок-постреленок –

На коленях. Схож с отцом.

И играет из пеленок

Золотым ее кольцом.

А барон… То лечит раны,

То калечится опять,

То – палить ему кораны,

То – хаджей ему лобзать.

То с вассалов дань сбирает,

То сеньорам отдает,

То хандрит, когда ристалит,

То постится – зелье пьет.

Что жене до тех брожений?

В сад глядит, глядеть устав…

Тут в саду с огромной шеей

Появляется жираф.

С зоосада ль городского,

То ли с озера он Чад?

Видно, так – зашел. И снова

Через час пойдет назад.

Под окно жираф подходит

(Метров 30 надо рвом),

Глазом розовым поводит

И заглядывает в дом.

И баронка, как девчонка,

Из окошка в тот же миг,

На свою взвалив ребенка,

На жирафью шею – Прыг!

Через месяц или боле

Возвращается барон.

В доме пыль и холод колет

Из распахнутых окон.

Сел он. Кресло заскрипело.

За окном осенний стон.

– Скучно, скучно… надоело, –

Шепчет брошенный барон.

– Что любить? Чему отдаться?

В чем он, корень бытия?

Аль в монахи мне податься?

Али в дальние края?

И не снявши лат и гетров,

В кресле – сиднем. Месяц? год?

Тут в саду каким-то ветром

Появился бегемот.

С голодухи или сдуру,

То ли с чаду, только вот –

Под окном шершавой шкурой

Трет деревья бегемот.

И барон, тоску лихую

Вместе с пылью сбросив вмиг,

Как на лошадь боевую,

Из окна на шкуру – Прыг!

И помчал, пришпоря звонко,

Через ров и сто канав

К баронессе с бароненком

В ту же степь, что и жираф.

… Впрочем, мне какое дело?

Там озоны, тут вино.

Я гляжу – твержу в окно:

– Скучно, скучно – надоело…

То ли где торосов глыбы,

То ли где страна Судан, –

Ходит-бродит чудо-рыба

По прозванью Лабардан.

То ли дом ее на суше

Занял я при дележе –

Только травит она душу

Мне который год уже.

И во сне меня тревожит,

Бьет хвостом по бороде

И одною мыслью гложет:

Может, место мне в воде?

Может, зря копчу я небо,

Может, зря хожу пешком,

И приличней в море мне бы

Плавать с красным гребешком?

Плавниками резать воду,

Через жабры воздух гнать,

Рыбью славную породу

Раз в году возобновлять.

Может быть, случилась штука,

Перепутав пару душ:

Лабардану – в море мука,

А меня не держит сушь.

Но откуда же, откуда,

Коли я из тех пород,

Лохмота-зверек-зануда

У меня в груди живет?

И растет там тихой сапой,

Голова – как в горле ком,

И скребет шершавой лапой

И шершавым языком.

А порою – как завоет!

Пасть оскалит, шерсть торчком,

И когтями рвет живое,

И катается волчком…

И уж тут – не рыбья жижа,

Так горит, что не залить…

Может, это просто грыжа?

Может, к доктору сходить?

Разбит был штормом пароход.

На остров неприметный

Лишь трое выплыли из вод –

На ящике буфетном.

Джон, Жан, Иван… Сглотнув тоску,

Открыли ящик, сдюжив,

А там – флаконов коньяку

Хороших пара дюжин.

Тогда Иван, сорвав банан –

Чего ж судьбе перечить! –

Из кожуры слепил стакан

И предложил: «За встречу».

Похорошело… Дело – вздор.

Купнулись… Солнце бродит.

Зашел за Вечность разговор –

Пора вторую, вроде.

Свернули пробку. – Что? Вода?

– Нет, джин… – И Джинн из плена:

– Приказывайте, господа! –

К песку склонил колена.

Воскликнул Джон: – Мне миллион!

И за Гудзон – ракетой…

И в тот же миг растаял он

В глубоком небе где-то.

Воскликнул Жан: – В Париже дом!

Шансон, Мадам и денег…

И где был Жан, на месте том

Пустой остался берег.

– А что тебе? – устало Джинн

К Ивану обратился,

А тот глядел, как перед ним

Седой песок катился…

– Ох-хо-хо-хо, – вздохнул Иван, –

Сидели ж так приятно…

Послушай, Джинн, – сказал Иван, –

Верни ты их обратно.