– Ты зато сразу веселый, как только жало смочишь, шулер мелкий. Когда же ты уже нахлебаешься, прощелыга?
– Мои друзья хоть не в болонии, – запел отец, – зато не тащат из семьи. А гадость пьют из экономии, хоть по утрам, да на свои.А у тебя самой-то, Зин, приятель был с завода шин, так он вообще хлебал бензин.
– Трепло ты, аферист-неудачник!
– Ничего я не трепло! Слушайте и учитесь, пока я жив.
Мы замерли в ожидании плана очередной папашиной авантюры.
– Короче, надо не жевать сопли, а ошкурить на прощание их всех по максимуму, снять пенку, слить сливки. Мы устроим сбор пожертвований.
– На церковь? – не поняла мать.
– Ты что, совсем того?
– Теперь же можно.
– Сегодня можно, а завтра там, – он показал пальцем на потолок, – очухаются и будет опять нельзя! А тебя уже на заметочку там, – ткнул пальцем себе за спину, – взяли. Не отмоешься потом.
– Это да, – закивала мать, – это могеть быть. Так на что собирать?
– На негров, – выпалил отец и, выпятив грудь, будто петух, с довольным видом посмотрел на нас – вот, мол, я какой.
– На каких негров? – вытаращила глаза мать. – Где ты нашел негров?
– В Америке. Там их, между прочим, угнетают! Хоть даже «Хижину дяди Тома» почитай.
– Я не знаю, кто там у Тома дядя, но ты чушь какую-то городишь, ахинею несешь.
– Ничего не чушь. Я в райкоме плакаты с угнетаемыми неграми того, – понизил голос.
– Чего «того»?
– Позаимствовал, короче. Душевные такие картинки, трогательные.
– Где они?
– В кладовке стоят.
– Пошли.
Плакаты были внушительные: негры в кандалах; надсмотрщики с бичами; мордатые полицейские в шлемах, избивающие дубинками мирного чернокожего алкаша.
– Ну как тебе? – отец приплясывал от нетерпения.
– Ну… – мать задумчиво изучала наглядную агитацию, – серьезная штука, с душой нарисовано.
– Вот видишь! – обрадовался папаша. – Даже тебя, человека темного, суеверного и заскорузлого, и то трогает за душу, а уж деревенские простаки за раз-два будут готовы. Пиф-паф и наповал.
– Ой-ей-ей, – подсказал Пашка.
– Будет тебе полный ой-ей-ей, – согласился отец. – Дай только срок. Еще и книжка у меня есть «Бесправное положение негров в США». Ну что, Валь?
– Дальше рассказывай.
– Дальше рассказывать собственно нечего: ночью развешиваем в правлении птицефермы плакаты и ставим ящик для пожертвований жертвам апартеида.
– Сопрут ящик-то, народец тут шустрый, хоть и алкашня.
– Замечание принимается, – закивал отец, – ящик поставим у вас в бухгалтерии. Будешь за ним присматривать.
– А дальше?
– Дальше на отчетном собрании достаем деньги, пересчитываем, объявляем всем благодарность и я везу их в райцентр – сделать на почте перевод нуждающимся неграм.
– А ну как не поверят?
– Не волнуйся, все продумано. У меня корешок перевода уже готов, осталось только сумму вписать. Привезу его для отчета.
– Ловко, комар носа не подточит.
– А я тебе что сказал? План просто гениальный, – отец засиял улыбкой, как начищенный чайник.
– Не говори гоп, пока не перепрыгнешь. Поживем – увидим, к чему твоя идея приведет.
Ящик для пожертвований сделали из посылочного, в котором хранили сало – пропилили в верхней крышке прорезь и приколотили крышку гвоздями. Отец еще и обклеил ящик бумажными полосками, на которые щедро наставил оттисков украденной где-то на прошлом месте работы печати.
– Хорошо бы его цепью приковать, – отец задумчиво почесал лоб, – но куда ее приколотить?
– К стене.
– Ты что, дурачок, стену в бухгалтерии портить? Да и потом, – наставительно отвесил мне оплеуху, – дырка в стене есть улика. Что ящик был, попробуй-ка докажи: может приснилось, может примерещилось, а может и вовсе галлюцинация. Сон или галлюцинация для суда не улики. А дырка есть объективная реальность, которую любой судья просто обязан будет принять во внимание. Понял?
