Январь уже сдавался февралю,
уже зимы качнулась амплитуда
поближе к солнцу – пуля вдруг оттуда,
что ты во сне ушел… А я все сплю,
верней не сплю – меж нами океан
меня, как смерти, приобщил стихиям.
С утра собрал детей, читал стихи им,
где клекот твой, картавый чуть, был дан
плывущим сзади, где издалека
уже нездешнего еще ты падал эхом.
Где я куда-то шел, куда-то ехал —
ты обживал грядущие века
вне первых полудней, получасов,
где позднее сцепление с окружным
разбилось на осколки голосов
любви последней и последней службы.
В инерции дыханья я не мог
прервать едва намеченные связи,
где уж манил тебя все-общий бог —
я оставался в этом без-образье
осиротевшим, без подпоры, без
сознания, что ты как будто рядом…
Хоть с опозданьем вытянулся лес,
окутанный прощальным снегопадом.
Когда уходит гений – пустота
накроет как свалившимся сугробом…
Мне мнится, будто двинулись мы оба
туда, где та же облачность и та
же узкая прогалина, где свет
еще едва касается разрыва
с друзьями, со страной, которой живы,
которой был лишен на столько лет…
Но память, что настойчиво строга,
не позволяла слабости хоть в малом:
Фонтанкой пролететь бы иль каналом
и сквозь очки, ощупав берега,
их вещно передать, как мог лишь ты
еще вчера… Увы, с утра пытаю
мелькающие дактили трамваев
трехдверные и чистые листы,
что ждут тебя у старого стола
остывшей комнаты обшарпанного дома,
где выбоинка каждая знакома
от ближнего Литейного угла,
где время будто шло наоборот,
лишь память только рыскает по следу…
Как тот Иосиф, ты прощал народ,
поскольку что тот знал, хоть что-то ведал…
Я был моложе на год, на чуть-чуть
поменьше (оба вышли пред войною),
чрез две столицы пролегал наш путь
еще не развеснившейся весною
страны, как будто проклятой, как буд-
то в собственном просторе затерявшей
ту искру, что потомки назовут
с чего-то божьей. Где ты шел по пашне,
по пастбищу, и страстный Авраам
вел на закланье и тебя, как сына,
а сердце уже билось по краям
сомнений первой терпкой половины…
Мы были много мельче, чтоб понять
пути судьбы и твой порыв упрямый,
покуда ты не сбросил эту кладь
от дома отрешен и папы с мамой.
Но жертвенность – не выход, и не зря
ты стаскивал наручники с запястий,
в последнюю неделю января
последние врата раскинув настежь
туда, где стих иной, и смысл, и гул
кружились бы, как в детской карусели…
Где я дышу, где ты не дотянул
до мая иль хотя бы до апреля.
Мы так и не списались, не сошлись,
не съехались на часик, на денечек,
и я тебя надумывал из строчек
«Холмов», где обволакивала высь
тогда еще не явная, не та,
кроимая по музыке предчувствий,
где совпаденья больше от искусства,
от глюковского нотного листа,
свободного от знаков… Флейта шла
в отрыв, когда всего два шага – малость
до столкновенья. Вдруг струна порвалась
в преддверье не родимого угла —
земного срыва, где сойдут снега
с полей в венецианские каналы
воспетые, где ляжешь вдоль портала
не питерского пусть… Но к берегам,
как полкам книжным, высь перетечет,
отмытая от суетного лака,
и встанешь рядом с Гете, Пастернаком
и кем-то неразгаданным еще
там, где и нам сочувствует извне
смятенья скорби твой свободный голос,
струящийся над краем, ныне голым,
где тоже мне застыть в голубизне.
