Аня рассказала мне про площадь Искусств и Михайловский дворец, про Русский музей, Инженерный замок и Летний сад.
– Жаль, что времени у нас немного, – сказала она. – Сводила бы тебя во все эти места.
– Значит, есть повод приехать в этот город еще раз, – сказал я.
Аня улыбнулась и заправила спадавшую на щеку прядь волос за ухо. Ее второй любимый жест.
Мы подошли к церкви Спаса на Крови. Справа тянулась узорная решетка – сквозь нее виднелся Михайловский сад. Мы обошли храм и оказались у моста. Остановились, решая, заходить ли нам в церковь или идти дальше.
– Чем-то похож на наш храм Василия Блаженного, – заметил я.
– Да, это многие отмечают. Я, правда, видела ваш храм только на открытках.
У входа толпилась очередь. Много иностранцев – некоторые из них держали в руках курточки и вытирали пот со лба. Было довольно жарко, а они, видимо, просчитались с погодой. Русских холодов в Питере не было.
Очередь продвигалась медленно – и мы с Аней решили идти дальше, по направлению к Марсовому полю. Иногда мы шли молча. Шли рядом, порой невольно соприкасаясь локтями. Но нас не стесняло ни молчание, ни случайные касания. Переходя Мойку, я взглянул на часы – в первый раз за все время нашей с Аней встречи. Взглянул и тут же забыл о часах вновь.
На Марсовом поле было ярко, светло. Воздух дрожал в солнечном мареве. Рядом с мемориалом, у вечного огня, сгрудились ребята в рваных джинсах. Казалось, они медитируют. Кто-то, с выбритым затылком, угощал корешей портвейном. Личности схожего вида наблюдались по всему полю – то тут, то там.
– Панки, анархисты, – объяснила Аня. – У нас здесь разный народ собирается.
Впереди виднелась Суворовская площадь. Аня показала рукой вправо.
– Вон там, за Лебяжьим каналом – Летний сад, – сказала она. И затем, чуть тише, но с чувством, – «В грозных айсбергах Марсово поле, И Лебяжья лежит в хрусталях… Чья с моею сравняется доля, Если в сердце веселье и страх».
– Это кто? – спросил я.
– Ахматова. Мой любимый поэт. «Не поэтесса!» – как она сама говорила. Вот кто любил свой город по-настоящему.
– У тебя с ней много общего.
– Это слишком лестное для меня сравнение, – Аня поправила прядь волос.
– И ты тоже пишешь стихи. Хотя так ни одного и не показала.
Аня покачала головой.
– Это не стихи… Так, баловство. Графомания.
За памятником Суворову возвышалось большое красивое здание – местная Академия культуры. Мы прошли левее Мраморного дворца и вышли на Миллионную улицу. С открытого солнечного пустыря – в худой тенистый проход. Я понял, что это свойственно атмосфере Питера – когда шум чередуется с оглушающей тишиной.
– Мне в детстве не нравилось мое имя, – сказала Аня. – Оно казалось слишком простым, непритязательным. И каким-то нелитературным. То ли дело Татьяна, Анастасия… Или Маргарита.
– У тебя отличное имя. Оно тебе очень идет.
– Спасибо. После того, как я полюбила поэзию Ахматовой, это имя мне тоже кажется не самим плохим. И хорошо, что – не Марина.
– Почему?
– Меня пугает «цветаевская ярость». Мне по душе «ахматовская кротость».
Аня вновь взглянула на меня – но так, чтобы я не успел перехватить ее взгляд. Шла она, смотря не вперед, а чуть вниз, словно все время о чем-то раздумывая.
– А мне нравится Блок, – сказал я. – Правда, не знаю, что ему свойственно – ярость или кротость?
– Загадочность. Ему свойственна загадочность, – сказала Аня. – Интересно, я так и думала. Насчет тебя и Блока.
