В среде пустот - страница 6



Но суть ли это? Средь северян меха
Дорог мне столбняк италийский
Города моего вопреки уюту,
Так же и другое – лад эолийский —
Натуральный минор, впитавший мёд и цикуту,
Всё ли это роднит русскую почву
С почвой латинян – наследников греков?
Если так, то средь человеков
Искусство напоминает почту.
Претендуя на слог искусный, не боясь критик,
Упрёков не страшась в претензии милой,
Шлю в Италию плач, не бо есть нытик,
Но убеждён: минор обладает силой.
Пусть кордон власти есть кордон крепкий,
Но крепок и слог мой. Хотя б могилой
Дойду до Рима. Выдержали б закрепки
Гроба, а уж я тряску
Перенёс бы. Снимая маску
Гаерства, так скажу: – Эх, погулял бы!..
Да, видать, не очень-то разойдёшься с советской полбы.
Лежу на пружинах родных, тяжёл от чаю.
Вивальди плачет дитём, и я не чаю
Скрипку его утешить. Грусть, курва…
Эх, порешил бы себя, да жизнь-прорва
Напоминает поток летейский
И сама по себе. Сквозняк балтийский
Тянет из фортки, леденит темя.
До Италии – даль, до России бездонное Время.

1970

«Какое счастье слушать мир…»

Какое счастье слушать мир,
Впускать в окно газон, эфир,
Молву вселенской тишины,
В начале мая без луны
Внимать созвездию Лиры
В тиши родной квартиры.
Какое благо чай согреть
И чайник вылакать на треть,
Ленясь помыслить о делах
(Пускай работает феллах),
Вдыхая время втуне
Весь май, затем в июне.
А то улечься на диван,
Как в оно время богдыхан,
Курить себе, открыв окно,
И сыпать пепел на сукно
Прохожего мундира,
И ждать кончины мира.
И ты услышишь, вот те крест,
Жук-древоточец мебель ест,
И воробья что стало сил
Клюёт сородич альгвасил,
Чему-то буйно рады,
Скворцы поют рулады.
И наслаждается трава…
В лесу казённые дрова
Растут покамест, не коптят,
Галдят по-птичьи, шелестят,
Кормильцы атмосферы,
Древесного Пастеры.
Но из низин всплывает ночь,
И зренью звёзд не превозмочь.
Финифтью залит небосвод,
И в нижней бездне с позолот
Небес иконостаса —
Лик непостижный Спаса.
И pяcка рясой золотой
Мерцает, как бы под водой
Эфирной ткани темноты
В пруду, где молятся кусты
Небес изображенью —
Воды воображенью.
Всё это вижу из окна.
Ночной рубашки полотна
Достаточно, чтоб телом быть,
И грудь дыханьем остудить,
И стать сознаньем ночи,
Державой снов, короче.
И, в сердце прохлаждая лень,
Увидеть собственную тень —
Знакомый с детства силуэт,
Изглоданный трудами лет,
Под сенью небосклона
В сырой траве газона.
И благодарно созерцать,
Как, самодержец, ляжешь спать,
Наследуя державный сон,
Отчизною со всех сторон
Восхищенный незримо,
Во власти Серафима.

1969

Городу моего детства

Город мой! Ледяная моя колыбель!
Слюдяное мерцание стёкол, метель,
Завыванье печурки, чухонская стынь,
Лёд, Коломна, Беллона, Фонтанка, ледынь…
Всюду мойра, двойная секира и мгла.
Тускло в сумерках бабкина светит игла,
И сестрёнка в платок пеленает батон,
Да за стенкою крыса катает бидон.
Всюду горе и хвори, и злой неуют,
И знобящая грусть, и часы отстают…
Штукатурка в следах чьих-то жутких когтей…
Безвиновное детство военных детей.
Дровяные сараи, подвалов герань.
Материнская молодость. Мирная рань.
И воскреснопоющая всюду пила,
И всё детство – недетские наши дела.
И над всем этим – Город, встающий из мглы,
Засверкавший лучом золочёной иглы,
Возрождённый трудом и любовью святой,
Освятивший нам детство своей красотой.
Арки, полуколонны, Нева, купола…
В этом Городе, помнится, грёза была.
Не моя, но знакомая с детства заря —
Влажный сумрак и листья желтей янтаря.
В этом Городе… Что же я!.. В Городе том