– Завтра обещала заехать сама Анна Августовна, и вдруг сюрпризец!
– Ну, Бог милостив, как-нибудь обойдётся. Зато я слышал, что нам прислали Георгиевского кавалера?
– Да, дорогой мой! Представьте себе! Прямо хочу поехать сама поблагодарить полковника. Это уж его исключительная любезность к нашему лазарету. Нужно будет этого самого кавалера как-нибудь на виду положить, чтобы сразу видно было, если кто посетит.
– В первую палату, около дверей.
– Только распорядитесь, чтобы там лампочку привернули.
– Сейчас, сейчас всё устроим.
Пришла Марья Петровна. Изобразила всем своим лицом удивлённого жирафа негодование при известии о еврее.
– Сетафре![17] Это чей-нибудь подвох.
И обнажила с радостью длинные жёлтые зубы, узнав о Георгиевском кавалере.
– Мы потом с ним все вместе снимемся.
Анна Павловна размякла. Скрипела корсетом тихо и благостно.
Из перевязочной повели раненых.
– Который тут Георгиевский кавалер?
– Вот этот чёрненький, – отвечала сестра милосердия.
Георгиевский кавалер был маленький, с измождённым бритым лицом и шёл не сам, а тащил его на спине дюжий санитар.
– Это что же с ним?
– Ступня ампутирована.
– Ай бедняга, бедняга!
Анна Павловна засуетилась, повернулась несколько раз на собственной оси и побежала вместе с Марьей Петровной устраивать кавалера.
– Тут тебе, голубчик, удобно?
– Спасибо! – тускло отвечал кавалер.
– Видишь, у тебя тут и лампочка, и столик, и всё. Ты куришь? Марья Петровна, шери, апорте[18] ему папирос. Нужно будет достать для него матрац шире, чтоб ему было удобнее. Бедненький, ступня ампутирована.
Стали расспрашивать, как он получил Георгия. Кавалер рассказывал вяло, просто. И всё в его рассказе казалось простым и обыкновенным.
Ранили командира. Он взвалил его себе на спину и понёс. Вынес под огнём в безопасное место. По дороге сам был ранен в ногу. Не очень больно было, и он всё шел. Донёс командира и сам упал. Только не больно было, отчего-то ослабел.
А потом нога разболелась, в Варшаве её и отрезали. А теперь уж ничего.
– Вот искренний героизм, – прочувствованно затрясла Марья Петровна своей жирафьей головой. – Он даже сам не понимает своей заслуги.
– Да, – усиленно вздыхала Анна Павловна. – Это по-евангельски – не ведает бо, что творит. Удивительное величие русской души! Ты у нас, голубчик, скоро поправишься. Откормим тебя на убой.
– На убо-ой? – печально протянул кавалер.
– Ну да, ну да! Как следует поправим. Иль не компран па.[19] Он, очевидно, южанин.
– Наверное. Говорит с хохлацким акцентом. Ты, солдатик, какой губернии?
– А Могилёвской.
– Как тебя зовут?
– Иосель Шнипер.
– Что?
– Что-о?
– Он не так выговаривает. Покажите, ради Бога, скорее его листок.
Анна Павловна держала листок и читала свистящим шепотом:
– Иосель Шнипер… Иосель… вероисповедания иудейского. Господа, что же это? Что за ерунда? Как вы смели сюда Шнипера положить? Кто распорядился?
– Как кто? Да вы же сами.
– Я? Вы с ума сошли! Я сказала Георгиевского кавалера, а вы…
– Так он же и есть Георгиевский кавалер! – испуганно лепетал санитар.
– Он? Шнипер?
Анна Павловна беспомощно развела руками и вытерла вспотевший лоб.
– Ну, это мы там, потом разберём. Нам тоже симулянтов не надо.
Она с большим достоинством вышла из палаты и даже хлопнула дверью.
Но на душе у неё не было спокойно. И как она «потом разберёт», она совсем себе не представляла.
– Доктор! – ухватилась она за проходившего мимо врача, – Доктор! Скажите откровенно, ведь тот еврей, наверное, симулирует. Неправда ли?
