С перевернутого ведра поднимается женщина средних лет, она в пестром платке и в зелёной фуфайке, похожая на черепаху.
– Где не работали, Родион Саныч? – переспрашивает женщина с заметной елейностью в голосе. Видимо, в этом маленьком коллективе она за старшую, но не по приказу, а по возрасту и по сознанию: ум, честь и совесть бригады.
– Ты что, Разина, дурочкой прикидываешься или русского языка не понимаешь? О чём я спрашиваю?
– Поди, про колхоз, Родион Саныч? Так как не работали? Работали, Родион Саныч…
– Х-ма!.. – усмехается Родион Саныч. – Она мне что тут, театры устраивает? Дурочку разыгрывает?..
Все: и сопровождающие директора лица, и площадь, – с интересом смотрят на женщину. Кроме Татаркова. Его тяжёлый взгляд застыл где-то поверх Разиной, словно выжидая момент, чтобы упасть с ветвей деревьев на голову собеседнице, как кирпич с крыши.
Маша, как загипнотизированная, наблюдает за директором и за его взглядами. Её охватывает внутренний испуг за тётю Фросю.
– Да-а работали мы, Родион Саныч! – настаивает женщина вполне искренне.
– Ты что?!. Теперь из меня дурака делаешь?
Разина простодушно хохотнула.
– Ой! Да что вы, Родион Саныч. Да разве ж я позволю?..
Взгляд Татаркова спрыгнул с дерев на Разину, и, как показалось, под его тяжестью женщина втянула в воротник голову, словно в панцирь.
– Родион Саныч, я и говорю… Родион Саныч, правду говорю, – забеспокоилась женщина, поняв неуместность своего смешка и, стараясь, как видно, и своей говорливостью, и мимикой, смягчить директорское раздражение. – Работали мы. Работали, истинный крест…
– Ха! – восклицает Татарков вновь, и оборачивается к своим замам по сельхозработам. – Ха! Они работали! Вы слышали?..
Сопровождающие его лица слышали и издали неопределённое: мха…
У Маши Константиновой горели мочки ушей. Генерального она видела. Был он на собрании в цехе в предмайские праздники. С трибуны поздравлял рабочих, как победителей в социалистическом соревновании среди цехов комбината. Энергично выступал. Порой даже с шутками. Его голос гремел по актовому залу, как грохот на ЦПД – за версту, поди, был слышан. И сейчас, наверное, не ближе. Вон, даже вороны, галки притихли.
Маша смотрела на большого человека и так же от неловкости, как тётя Фрося внутренне горбилась.
– Ра-бо-та-ли, – передразнил Татарков. – А сколько ведер нарезала картошки?
– Я не считала, Родион Саныч. Некогда было. Работали мы…
На круглом лице Родиона Саныча вдруг обозначилось страдание.
– Фроська, брось врать, а?
– Да ей Богу! Зачем мне врать-то?..
– Нет, вы только посмотрите, что за баба? – вдруг восторгается Татарков, хлопая себя по бедру. – Я ей – стрижено, а она мне – брито! Фроська, у тебя совесть есть? Вы мне что тут, а?.. Ну и ну… Вот народ пошёл, а? Раньше: виноват, Родион Саныч, прости, Родион Саныч – и дело с концом, а теперь?.. Ты ей слово, она тебе десять. – Руки Родиона Саныча по бортам костюма зашли за спину под полы его, оголив живот, обтянутый белой сорочкой. – Та-ак. Ты с кем разговариваешь? Нет, ты с кем говоришь, я тебя спрашиваю?! Ты что думаешь, что ты находишься там, – кивает в бок в сторону колхоза, – у Кульманова? Это вы с ним там можете… – растопыренной пятерней прокрутил возле головы по спирали вверх. – А мне не надо. Поняла? Поняла, я тебя спрашиваю?..
– П-поняла, – Разина беспокойно поправляет без всякой нужды волосы под платком. – Вы нам не верите?
