1999 год, не 2000-й. Выборы не глобальные, а местечковые. Повторные выборы депутата Госсобрания республики. Выборы – хлебная пора для журов. Писателям, обычно, плюшки не достаются. Их привлекают или на общественных началах или они кому по дружбе помогают. Обычно ставят подписи под коллективным письмом в пользу того или иного кандидата.
«24 февраля 2000 года. Маме дали американскую гуманитарную помощь». Так вроде голодные девяностые давно прошли, а Америка всё помогала? Я помню госдеповский горох, ибо его было много. Видать, все пайки съедались, а горох оставался. Якут траву не ест, потому позже его отдали курам. Никто же не отказывался от халявы, не боялся даров англосаксов. Папа был всегда системным, партийным, а «Голос Америки» дома слушал. И это было в порядке вещей. Позже стал домашним оппозиционером. Ругал Ельцина, затем Горбачёва, обвиняя их в развале СССР. Путина с первой минуты возненавидел. Ему за это ничего не будет, ибо он уже в другой реальности.
Отец ждал, свято верил, что совок вернётся. Он умер в последний день лета 2022 года. В силу своей деменции так и не понял, что не зря ждал, надеялся и верил. Хотя он телевизор до последнего смотрел. Однажды спросил: «А что это всё время военных показывают? У нас что война?». Я бы ответила: «Нет никакой войны. Это просто операция», да что-то промолчала. Он бы всё равно не понял.
«26 февраля 2000 года. Никогда себе не прощу то, что вчера сделала. Жирные клопы, несовершеннолетки и т.д. Купила шампанское и апельсины. Завтра мини-презентация. Рыбку хотела пригласить, но не хватило смелости. Что-то я стала совсем заторможенной. Мама с папой пошли к Иннокентию Никитичу. У него какой-то целитель». Какой-то сюр, абсурд, клопов с апельсинами в одну кучу и понимай, как хочешь. Что тут закодировано? Наверняка, какая-то чушь, раз не помню. Что в моменте ВАЖНО, тут же бракуется и отправляется в корзину, ибо уже неважно. А мне сейчас важнее не тыкать в пустоту в поисках несуществующего ключа к нашему настоящему, а пойти вылить прокисший суп из восьмилитровой кастрюли-нержавейки, о которой столько мечтала, и подумать о том, чем же мне наполнить новый оранжевый холодильник, о котором даже не мечтала.
Фантом Ленина нервно курит в сторонке
Семь утра, а сосуд уже наполовину пуст. Это МОЁ уже не в приоритете, ибо прошлое с приветом или до того засекречено, что лень расшифровывать каждую строку, а то и слово.
Не лень следовать за мыслью, не признающей преград, блуждающей не в дебрях позорного во многих отношениях прошлого, в поисках несуществующего ключа к пониманию дня сегодняшнего, а балансирующей между правдой, с которой приключилась очередная беда, и полуправдой, которая всё же лучше, чем откровенная ложь. И эту мысль, ускользающую тут же в область бессознательного, не поймаешь, не поймёшь, если сразу не зарезервируешь словами, что окажется в синей папке в сундуке, закопанном в саду. Каким бы ни было наше время в канун чего-то, о чём боишься даже думать, имеет право быть запротоколированным. Чтобы не упустить важного среди всего неважного, а думать, искать смыслы, скрытые течения будем потом. Если не мы, то другие. Те, кто ужаснётся всему содеянному. И, дай бог, найдутся в изнанке бытия проблески здравомыслия, иначе вся жизнь коту под хвост.
Мы есть, мы были и, может быть, даже будем. А пока главное – за кадром, важное – между строк. В сухом остатке – немая истерзанная правда, застрявшая в глотке комом. Чтобы проглотить, если что, как вычисленную закладку, недокуренную сигарету в совковом детстве, ибо не пойман – не вор.
