Солдат построили вдоль состава, осталось только узнать, в какой вагон их вести. Но состав был не полностью укомплектован, план посадки пришлось изменить. Когда всё было распределено и расписано, солдаты, толкаясь, побежали к вагонам. Им не терпелось пробраться вперёд. Залезая в вагон, они галдели, толкались и спорили. Каждый старался занять место поудобнее. Они, как школьники на экскурсии, бестолково цеплялись друг за друга, работали локтями и расчищали себе путь. Как будто было важно, где на нарах достанется место.
Вот люди! Едут на фронт, и даже тут не хотят прогадать. Я пытался удержать своих солдат, но где там! Разве их удержишь, если соседние взводы кинулись толпой к подножкам.
Солдаты были все одеты одинаково, а одежда сидела на них по-разному, да и характерами они были все разные. Они успели подружиться по двое, по трое и устроились вместе на нарах. А так вообще они фамилий друг друга не знали. Были среди них молчаливые и угрюмые, были, как обычно, болтуны и вертлявые. Эти повсюду совали свой нос. Они боялись что-нибудь прозевать, везде искали выгоду и новости, лезли со своими советами. Хотя разговор их не касался, и в их советах никто не нуждался.
Я смотрел на всех и думал: кто из них на фронте струсит, кто посеет панику, бросит раненого товарища, обезумев от животного страха. Кто? Вон тот молчаливый или этот шустрый, а может – тот рыжий с веснушками на носу? Сейчас, когда до войны не так далеко, по их виду не скажешь, кто проявит себя человеком, а кто будет шкуру спасать.
Все ожидали, что эшелон пойдёт в сторону Клина, а он, скрипя и стуча, выкатил к выходному семафору основного пути. Паровоз перецепили с другой стороны, и мы сразу поняли, что состав пойдёт на Москву. Никто точно не знал, куда будет держать свой путь эшелон. Ходили всякие слухи.
Поезд набрал скорость, и мимо вагонов замелькали поля и леса. Потом в пути стали попадаться пригородные станции и платформы с людьми, ожидавшими пригородные поезда. Не доезжая до Москвы, эшелон вышел к Лихоборам.
В Лихоборах мы простояли около часа. Кто-то разрешил выпустить солдат на платформу, чтобы они истратили деньги, которые были у них с собой. В ларьках брали всё: кто печенье и конфеты, а кто, естественно, бутылки с водкой и вином. Тот, кто разрешил, сделал большую ошибку. Через каких-то полчаса в вагонах уже гудело хмельное веселье.
Я был молод, и в житейских вопросах особенно не разбирался. Не усмотрел я, как в Лихоборах мои солдаты протащили в вагон бутылок десять водки и вина. Я не сразу заметил покрасневшие рожи своих солдат. Они помалкивали и потягивали из бутылок, забравшись подальше на нары. Потом нашёлся один шустрый, он подозвал меня и предложил выпить для настроения немного красненького вина.
– Выпейте, товарищ лейтенант! Мы расстарались для вас красненького, церковного кагора! Наши ребята все вас просят! Вон, посмотрите, даже и старшина!
Я посмотрел в сторону старшины, у него от удовольствия расплылась физиономия. Я обвёл внимательным взглядом сидевших на нарах солдат и отвернулся, ничего не сказав. Моё молчание для старшины было – как оплеуха.
«Дело серьёзное, – думал я. – Едут на фронт. По дороге всякое может случиться, возможна бомбёжка, в любую минуту может налететь немецкая авиация». Я не понимал особой радости тех, кто нализался без всякой причины. Но я не мог категорически приказать своим солдатам не брать в рот вина, когда весь эшелон гудел, перекликаясь пьяными голосами.
