Вчера-позавчера - страница 23

Поев и попив, вернулся Горышкин к рассуждениям об Эрец и о труде, о крестьянах и о рабочих, пока не подошел к истории, когда несколько крестьян решили пригласить египетских рабочих. Мало того что они заполнили мошаву арабскими рабочими, но захотели еще добавить к ним египтян, чужеземцев, а это – опасно для ишува.

Знал Рабинович: известно Горышкину, что крестьяне от этого уже отказались, но чтобы дать ему возможность излить свой гнев, не прерывал его. Горышкин понял это. Снизил тон и сказал: «Однако надо сказать спасибо «Хапоэль Хацаир», предупредившему об опасности. И хотя он, Горышкин, является членом «Поалей Цион» и не любит «Хапоэль Хацаир», слишком интеллигентный по его мнению, он воздает ему должное за то, что тот грудью встал на защиту еврейских рабочих. И уже напечатал поселенческий совет письмо, в котором отрицал свою причастность к этому делу. И хотя все знают правду, все же это опровержение сыграло положительную роль – крестьяне убедились, что не все им дозволено.

Рабинович сидел и улыбался. Казалось, улыбка эта предназначена его товарищу, убежденному, что совет поселения испугался статьи в газете, а крестьяне испугались этого письма. Но на самом деле он смеялся и над собой, и над своим другом: они все еще не излечились от своей наивности. Сказал ему Горышкин: «Почему ты смеешься?» Ответил ему Рабинович: «Были бы у меня деньги на дорогу, поехал бы я в Иерусалим и поставил там свою мотыгу в музее “Бецалеля”». И снова улыбнулся. Однако грусть на его лице была свидетелем того, что ему не до смеха.

Время перевалило за полночь, и у Ицхака начали смыкаться глаза. Увидел хозяин дома, что он хочет спать, и стал советоваться с Горышкиным, где уложить гостя, – кровать Рабиновича была узка для двоих. И даже если бы он сам лег на пол и предложил кровать гостю, сомнительно, чтобы гость мог на ней отдохнуть, ведь она не раз разваливалась и сбрасывала с себя своих хозяев. Перебрали они имена нескольких своих знакомых: учителя, чей дом был открыт для гостей, и рабочих, которых поместили в яффскую больницу, и кровати их свободны. Ударил Рабинович себя по лбу и сказал: «Ведь Яркони уехал вчера за границу, и его комната еще не сдана, давай отведем нашего гостя туда, пусть он поспит на нормальной кровати в хорошей комнате, ведь Яркони из богатой семьи, и его комната лучше комнат других наших товарищей».

Потушил хозяин дома лампу. Вышли они, трое друзей, и пошли по мошаве. Дома прячутся среди декоративных и плодовых деревьев, а между деревьями проложены трубы с водой для орошения насаждений. Яровые источают свой аромат, а из арабских деревень, окружающих мошаву, идет запах горелого бурьяна и сожженного мусора. То слышится завывание шакалов, то слышится голос скота в хлеву. То побеждает голос диких животных, то побеждает голос домашней скотины, и среди этих звуков слышен голос воды, которая льется из труб, и орошает землю, и взращивает деревья.

Вся деревня спит крепким сном; кто на пуховой перине, а кто на соломе; кто сладким сном, а кто сном труженика. Жители деревни не занимались ни политикой, ни чем-либо иным, не связанным напрямую с поселением, но каждый делает свое дело – спит, когда положено спать, и бодрствует, когда положено работать. Не было между ними разногласий, кроме небольших недоразумений, но это случается в любом месте, где живут люди. Находились фанатики в Иерусалиме, которые пытались распространить свои склоки на деревню, и находились склочники, которые принимали в этом участие. Но всякая свара прекращалась, едва начавшись, потому что земля не оставляет земледельцам времени на ерунду. Около двух тысяч евреев жило там в то время. Владельцы полей и виноградников кормились от винограда и урожая со своих полей, а владельцы цитрусовых садов кормились от своих плантаций. Тот, кто оставил свои поля невозделанными, отдавал свой скот в аренду другим или нанимался сам на работу; у кого был в руках капитал, жил за счет этих денег; ремесленники кормились своим ремеслом. И они тоже были владельцами земли, некоторые из них обрабатывали землю сами, а некоторые – нанимали рабочих. Кроме того, было там около тридцати или сорока лавок, доходы от которых зависели и от местонахождения лавки, и от сезона.