– Не надо, Даня. Рука неопытная у тебя. Овца дернется – обрежешь, упаси Господь. Да и ножницы тугие, не под твою ладонь сделаны.
В другой раз, внучек – и запускал пропитанные бараньим жиропотом руки в густую шерсть очередной овцы, готовя первый пробор.
«… Значит, верующий? Или так, – по привычке? – снова спрашивал сам себя я, вернувшись в комнату и лёжа в постели. – Не должно». С этими чётко очерченными вопросом-ответом я и провалился в сон…
– За всю жизнь не слыхала от него ни одного ласкового слова, – снова бабушка в редкие минуты ностальгии, – для него существовали только две вещи: работа и книги.
– Да что ж, совсем не баловал?
– Нет, ну как… когда выпьет – тогда я самая любимая, самая красивая и нужная. Ой, Даня! Ты бы знал, как я любила, когда он пьяный! Для меня это был настоящий праздник. Только такой он человек, что ни баб ему, ни водки – ничего не надо, кроме деталей машин у него не было в жизни никаких радостей. Ну, гармонь ещё… как выпьет рюмку-другую – только дай ему инструмент в руки, и – всё. Сколько ни пробовали его напоить, ни у кого не получалось. Будто не слышит. Знай себе – играет и поёт.
Проснулся я раньше обычного – в половине пятого утра. Солнце уже поднялось над горизонтом и прогревало комнаты с восточной стороны дома. Жена лежала без движения, приоткрыв неприлично пухлые губы. По ним, по длинным её ресницам, проливаясь горячей патокой на русые волосы, стекали яркие, горячие полосы света. Такая нежная, такая тёплая…
Я натянул шорты и вышел из комнаты, прикрыв за собой двери. Стараясь вести себя как можно тише, нашёл на кухне джазву, достал из шкафа давно выветрившиеся, смолотые зёрна и сварил себе кофе. Получилось отвратительно. И всё же я пил в удовольствие, чувствуя, как организм вбирает в себя энергию жизни, наполняясь ей с каждым новым глотком. Будто оголтелые, кричали на всё село петухи, передавая другу друг эстафету; со стороны сада доносилась разноголосица певчих птиц.
Прошёл в комнату к деду, чтобы поискать что-нибудь в его некогда богатой, а ныне утраченной внукамибиблиотеке, и почитать, пока мои не проснутся.
На нижних полках старого книжного шкафа грохотали навесным оборудованием трактора, срезали мотовилами колосья пшеницы комбайны, исправно вращались валы и червячные передачи, – всему этому дед посвятил свою жизнь. На других полках в черно-белых иллюстрациях Он и Она постигали сложную науку быть вдвоём (ох, и волновала когда-то меня эта брошюра!), выкрашивал забор наказанный тёткой Том Сойер, нагло объедал чужое черешневое дерево Зурикела. Скрепя материнское сердце, Ильинична благословляла брак дочери с Михаилом Кошевым. Где-то, под самым потолком, гремел монолитными лестницами Маяковский, занимая внимание читателя окказионализмами, и в рифму расточал многодневный перегар Сергей Есенин.
Наконец, я остановился на Чехове, пробежал глазами алфавитный указатель, нашёл «Ионыча» и сунул под мышку нужный том. Туда же отправил Хемингуэя, – это было новое издание с рассказами; среди прочих нашёлся «Где чисто и светло». Украдкой бросил взгляд на деда.
Сквозь потолок, куда-то туда, – в самую глубь (а может – ещё дальше) приветливого, привычного неба устремились и остались уже без движения сухие, мутные глаза старика.
И будто буй на поверхности беспокойных вод океана замаячило в сознании:
Ведь теперь тебе ничего?
Не страшно?
Да?!
2018
