Потом, когда я подыскивал в уме антипод ницшевскому сверхчеловеку, с другого конца вагона в конец, где стоял, работая с текстом в заметках, я, и сидела на кортах, прожёвывая слойку, эта наглая пацанка, прошёл парень лет двадцати. Вероятно, киргиз или узбек. И стал блевать, свернувшись в калач и прикрывая рот обеими руками (зачем?). И тут нарисовалась ещё одна точка, которую тоже нужно зацепить карандашом, когда будешь вычерчивать портрет моей эпохи.
К тому моменту все теги намеченного рассказа спутались, и развить мысль в заданном направлении стало почти невозможным. Внимание было отвлечено этим происшествием, и во мне боролись прежний я, – тот, который, несмотря ни на что, подошёл бы к парню, не дожидаясь даже, пока тот закончит блевать, и, самое малое, спросил бы, всё ли в порядке и нужно ли чем-то помочь? и настоящий я, – в чистом костюме, надушенный дорогим парфюмом, бросивший с отвращением (не вслух, разумеется): «Не научен бухать с вечера – не суйся в метро с утра, падла!» – тот я, который с остальными пассажирами выстроился у дверей, чтобы сменить вагон на следующей же станции. Будто она – моя, сынок; будто мне выходить. И пока эти двое разворачивали кубло в моей груди, можно было бы наблюдать, как прежний я сдаёт. Очень много причин, чтобы уступить Недо: а) поздно, – надо было сразу. б) и что ты ему скажешь?: «плохо тебе?»… по всему видать, что – плохо. в) у тебя встреча с утра, тебе нельзя выпачкать свой костюм. г) мало ли тех, кто перебрал вчера? обо всех теперь печься, что ли? д) ты объективно ничем не можешь ему помочь, а потому не стоит даже разворачивать благотворительность.
И так далее. Всё это заняло секунду. Очень короткий промежуток времени для событий, для внутренней борьбы. Потом уже, повернувшись спиной, я осмыслял произошедшее внутри меня, наблюдая в отражении стекла, как блевал парень, а та девочка сидела рядом и влажной салфеткой вытирала ему лицо.
Я вышел.
Осень 2019, подземка (г. Москва)
– Я спрашивал у бабушки, можно ли почитать тебе. Она сказала, что ты не станешь слушать.
В какой-то момент я приблизился к самому уху своего дедушки, густо поросшему седыми волосами, чтобы сказать это как можно нежнее.
Взглядом, вобравшим в себя опыт тридцати пяти оборотов, смотрел я в застывшее лицо старика, сидя здесь же, у его кровати. Дед лежал на спине и дышал ровно, иногда с хрипотой пропуская воздух в лёгкие. Глаз не открывал. Обе его ноги были согнуты в коленах; сбоку лежало скрученное туго покрывало.
– Дело под вечер, зимой… Помнишь?… и морозец знатный, – стал выговаривать я на память, – по дороге столбовой ехал парень молодой, мужичок обратный…
В его комнате, как и во всём доме, утвердился особенный, ничем не замещаемый запах старости – его не описать, не спутать. Тяжёлый, непривычному человеку – чуждый, отталкивающий, плотный запах прожитой жизни.
Всякий раз, уже лёжа со мной в постели и дочитывая по памяти до конца это стихотворение Некрасова, дед неизменно замолкал после слов: «А смотритель обругал ямщика…», чтобы я восторженно заканчивал:
– Скотиной!
Конечно, старик знал, что, выслушав от него много раз, я выучил всего «Генерала Топтыгина» наизусть. И я знал, что дед обязательно остановится в конце и готовился, заранее наполняя хрупкую грудь воздухом.
– Ско-ти-и-иной, – тут же утверждал за мной дед, громко зевал и, полминуты спустя, расточительно рассыпал по комнатам жуткий храп.
