Вдруг вспомнилось - страница 16

Конечно, для выездов на природу продолжали пользоваться патефоном, пока не появились транзисторные радиоустройства на батареях.

Арахис называли китайскими орешками, потому что привозили его на Урал из Китая. То было время «великой дружбы». Ежедневно в четвертом часу по радио раздавалась забавная музыка, словно звенят колокольчики, настроенные по черным клавишам. Потом вступали два голоса, мужской и женский: «Говорит Пекин. Говорит Пекин. Здравствуйте, дорогие советские друзья!»

Я разделял мнение маленького мальчика из книжки Чуковского: «китайцы добрые, они в каждый орех кладут по два зернышка». Иногда и по четыре попадалось.

Впрочем, в тот раз я еще не мог разделять это мнение: мне и трех лет не было. Помню, как вдруг пришло в голову засунуть розовое ядрышко в нос. Я был уверен, что тут же его вытащу. Но странно: орешек не вытаскивался. Почему не пришло в голову тут же призвать на помощь родителей? Они ведь сидели рядом и лущили эти орешки.

Дня через два мама заметила, что с моим носом не все в порядке. Она решила, что у меня насморк. Надумала закапать мне капли – и увидела, что ноздря чем-то забита. Нос распух, и вытащить орешек в домашних условиях не было никакой возможности. Меня потащили в больницу. Помню белые халаты, помню, как со мной что-то делают. А вот детали процесса не зацепились в ненадежной памяти. Да и шут с ними.

– Эх, задница короблена! – ворчала бабушка.

Дома с отцом

Для Иосифа Бродского фокстрот под абажуром – это «пункт а)». Может, и для него детство начиналось с абажура и с фокстрота?

Абажур был красный, с тесемочками бахромы, похожими на сережки лещины.

Гости танцуют факстрот. Папина партнерша значительно ниже его, но все равно здорово получается. Руки на отлете. Влево-вправо. Раз-два-три-четыре-разворот. И снова: раз-два-три-четыре. Бабушка Штерна одобрительно кивает и шепчет мне:

– Видишь, какое трудное па!

Я ничего трудного не вижу. Да и вообще, танец как танец. А потом – танго «Брызги шампанского». Отец угрожающе шагает к партнерше. Та отступает, пятится, а потом – раз! – руки сплетены и вскинуты вверх, и партнерша ложится талией на папину правую руку. Еще два резких шага вперед, потом выпрямляются и начинают кружиться. И опять – резкие шаги вперед, уже бок о бок, с выброшенными вперед сплетенными руками.

Не представляю, как такое танцевальное великолепие помещалось в небольшой в общем-то комнате (мама называла ее «зала») с прямоугольным громоздким столом, на котором стоят тарелки и большая супница с обязательными уральскими пельменями.

(После нашего отъезда квартира показалась кому-то из начальства слишком большой, и ее разделили надвое, поставив стенку посреди комнаты, в которой и проходили танцы. Теперь не потанцуешь).

А на кухне, где бабушка Сусанна достает из печки пироги, стоит, опершись о косяк, дядя Сеня и рассказывает:

– Ах, бабушка! Начальство на работе воровало, а на меня написали какую-то бумагу. Я и знать ничего не знал. Пришли, забрали меня. Так вот десять лет и отсидел.

Потом выяснилось, что всё было не совсем так, как в его печальном рассказе. Сеня зарезал свою первую жену, разрубил ее тело на куски, сложил в мешок и бросил в горную реку. Когда после десяти лет лагерей вернулся к матери, она взглянула на него – и упала замертво. Инфаркт. (Об этом рассказывала мне бабушка Штерна). В ту пору миллионы людей сидели без всякой вины, и все, кроме самых последних дураков, прекрасно были осведомлены об этом. Потому любой преступник мог свободно выдавать себя за жертву беззакония и произвола. Верили.