– Ну на что вам фотокарточки-то?
– Нужно, – отвечаю.
А нужно вот на что… Когда отец то помер, так ни одной фотокарточки от него не осталося, поэтому мать всё-ё так-то и скажить:
– Была бы фотокарточка моего Тишечки, так хоть взглянула б на него!
А у меня здоровье пло-охое было, всё ноги болели. Сейчас заболять, затрусются, не устоишь прямо, вот мать и хотела… А тут как раз подруга пошла к Мендюку сниматься, мамка и попросила взять меня с собой, как раз тогда-то она мне платье первое сшила из альпаги…
Да была такая материя и стояла, как рОчег24. В этом-то платье из альпаги я и снялася, и было мне тогда уже пятнадцать лет.
Во, видишь, до пятнадцати и ходила кой в чем, если мамка сгондобИть25 что из своего старого платья, то и ладно. Или смертное носила. Я же в детстве ча-асто болела, а как заболею, так и сготовють мне платье смертное. Помню, сшила раз так-то мамка розовенькое, красивое, а я и выздоровела, и повели меня в нем к обедне. Стою, слушаю, как певчие поють… А жарко было, я раскраснелася вся, и вдруг подходить ко мне дьякон:
– Ах, какая девочка хорошенькая! Глазки черненькие, щечки и платьице розовенькие! Ну, как ангелочек всё равно.
Вот тут-то я и подумала: видать, и вправду я хорошенькая, раз дьякон говорить, а то бабка моя всё-ё нет-нет да и говорила:
– Тебе, Машенька, помереть бы лучше, крепко ж ты страшная! И кому нужна будешь такая?
А дед Ляксей и вскинется:
– И что ты плятёшь, старая! Да Машенька у нас королевной будить! Смотри, какие глазки у нее красивые!
Вот и поспорють с ней так-то.
Глава 8. На всю жизнь впечатлилася
Когда работать пошла?
Да в ту пору мамка на пенькотрепальную фабрику ходила, но жить на ее заработок было трудно, и вот раз приходить с работы и говорить:
– Пора и тебе, Маня, на работу.
А шел мне тогда девятый год…26 ну да, в одиннадцатом году это было. Повела меня на бахшу, подошли мы к бахшевнику, а он как начал матом садить:
– Тудыт-твою-растудыт-твою! Не успеют выскочить, а им уже работу подавай! Что я, манную кашу ей варить буду, чтолича?
А я стою и думаю: видно и вправду я такая уж никудышная. Но ничего, поругался, поругался, но взял.
Бахша была недалеко от нас, и хозяйничал на ней Барок, батька его когда-то арендовал эту землю, а теперь вот и сын… и до самой революции они на ней овошшы вырашшывали… Потом-то, после революции, запустовала эта земля, заросла травой, болотом покрылася, а тогда… Сколько ж добра давала! Урожаи на ней росли богатые, но как же тяжело было на этой бахше работать! Бывало, начнется сбор огурцов, так цельными днями спину не разгибаешь, а надсмотрщик следом ходить и если заметить, что огурец пропустила, сорвёть его да как дасть им тебе в спину! Аж подскочишь. А когда полотье начнется, садка капусты… Ведь воду для поливки надо было таскать из речки, да по два ведра сразу, и девчата, что постарше, обгонють нас, маленьких, когда побежим в сарай за ведрами, похватають себе те, что поменьше, а нам и останутся большие, вот и таскаем потом их. Да все ж босиком, босиком! Бяжишь рано утром на эту бахшу, а трава росная по ногам так и хлышшыть, так и хлышшыть! И это еще ладно… летом-то, а в августе, во когда лихо от этой росы было! Она ж хо-олодная, долгая! Только, бывало, и поглядываешь на небо: когда ж солнышко-то пригреить, чтоб её высушило!
Зарабатывали мы за неделю копеек по восемьдесят, а когда начиналася садка капусты или сбор огурцов, так еще и прибавку выторговывали. Подойдем к бахше… а там ракита возле росла, сядем под ней в холодок и сидим. Хозяйка выйдить:
