Да это когда рожь станить вызревать, пойдешь ты ее жать, глядь, а залом этот на ней и закручен, собрана в пучок такой и завязана узлом хитрым.
Ну да, может, кто и подшутил, а бабы: не-е, это ведьма закрутила!
Как зачем?
А на то, что б споринУ из ржи вынуть. Смелить, к примеру, мужик мешок ржи, ни перевернется, а его и съели, не будить у него спорины, а ведьма свою смелить, так… и кто его знаить сколько есть будить! И заломы эти бабы обжинали, а мамка их выговаривала: подойдёть к этому залому, возьмёть горсть земли да как ударить в него:
– Печать дарую от Бога! Печать дарую от Бога! Аминь.
Скажить так три раза, перекрестится, когда «Отче наш» прочтёть, когда поленится, а залом этот, значить, и обессилил. Вот, бывало, как что, так и зовуть её:
– Писарих, приди, отворожи!
А-а, про ведьму я начала, что ночами…
Ну, раз бегаить да в ладоши хлопаить, добра не жди. Вот и собралися наши ребяты, и решили: поймаем эту ведьму! Пошли, засели во ржи, приготовили гачень…
Да это веревочка такая в штаны вставлялася, они на ней держалися, и еще верили, что только на этот гачень и можно ведьму поймать. Так вот, затаилися ребяты, сидять, ждуть и вдруг слышуть: хлоп-хлоп, хлоп-хлоп!.. бягить эта ведьма! Они – за колы да к ней. Подбегають, глядь, а это – собака.
– Ну и ну!.. Да это ж Мушка наша!
Позвали её, а та и подбежала к ним, и завиляла хвостом. Она-то ошшенилася недавно и что ж приладилася: как ночь, оставить своих шшенят одних, а сама – на бойню кормиться, а как бягить по улице, так дойки-то её шлёп да шлёп, шлёп да шлёп…
Ага, шшенята ж оттянуть их, вот они пустые и хлопають. Во, видишь?.. А если б ребяты эти не опомнилися вовремя? Вот и порешили б эту суку, и осиротили шшенят.
Да что ведьмы! Верили тогда в деревне и в сотан, и в чертей, и в нечисть разную.
Помню, Сидяка такой у нас в другом краю деревни жил…
Почему Сидяка?
А хто ж его знаить? Звали так: Сидяка да Сидяка. Маленький, корявенький мужичишка и ноги-то у него косола-апые были. Дочку свою рано замуж выдал и жил один. И вот раз ляжить этот Сидяка на печке и вдруг открывается дверь и входить к нему Данила…
А уличный вор… и хатка ма-аленькая у него была, еще по курному топилася. Детей у Данилы было штук двенадцать, так он, бывало, всё ташшыл с чужих дворов: у кого – курицу, у кого – рубаху какую, если оставють сушиться на вярёвке…
Да лупили, лупилиего мужики за это, но в суд не передавали, жалели, надо ж было ему детей-то кормить? И вот, значить, входить этот самый Данила к Сидяке, а тот ляжить на печке и думаить: и зачем это он ко мне? Брать-то у него совсем нечего. И вдруг видить: как валить следом за Данилой артель цельная! Сидяка присмотрелся так-то, а это черти! Копыта-то у них лошадиные, хвосты дли-инные, как у коров, и у маленьких чертенят рожки небольшие, а у Данилы аж калачом завернуты! Главный он у них, значить… Ввалилися они в хату, да и протопали гуртом пря-ямо к святому углу. И уж что они там делали… в святом-то углу, Сидяка не помнил, а только, как дверь от них ослобонилася, свалился кубарем с печки, да как стреканул чуть не голый к брату! Забился у того в угол святой и ни-ичегошеньки не выговорить!
А что ж ты думаешь? Так перепугался, бедный, что всего с полгода только и прожил. И в хату свою больше не возвернулся.
Так-то, моя милая… Серость это наша, конечно, и ни к души мне все это было, как и деду моему Ляксею. Можить, как раз за это люди его и уважали, всё-ё, бывало, как горе какое у кого, так и шли к нему за советом: Ляксей Ляксеич, вот так-то, мол, и так… посоветуй! Со всей деревни и ходили.
