– Ты всё знаешь!
– Будь по-твоему, – улыбаясь, отвечаю я, – спасибо.
Мы с ней хорошо ладим.
Как только звон тарелок утонул в темноте наступающей ночи, смешиваясь со звёздами, на которые наверняка смотрят где-то далеко одинокие души, я потихоньку выскальзываю из комнаты, предупредив Полю о том, что ухожу, чтобы она меня прикрыла перед мамой. Паста, кстати, была вкусной, как и всегда.
Под ногами скрипят пожухлые деревянные полосы пола, из глубины слышится шорох. Я пробираюсь сквозь длинные сухие веники разных трав. Пахнет одуванчиками, солнцем, мокрым залежавшимся тряпьём с небольшой кислинкой, тающим воском и сгорающим вместе с ним фитилём, который мы вдевали в эти свечи самостоятельно еще в середине лета. Это словно было сто лет тому назад…
– Пап?
– Миля…
Отец сиди в позе лотоса возле окна с закрытыми створками, в которых виднеются часть синего неба и уходящие вдаль гурьбы домов, смешанные с покрытым снежной коркой лесом. Отец такой же, каким я его помню: с щетиной, прямым носом и таким же лицом, он всегда выглядит статно. Чуть суженные глаза, но глубокие, темные зрачки, которые достались и мне – карие, с примесью ярко-зелёного, который обычно не замечают. Рядом, прикорнув и укутавшись в его свитер, лежит наша кошка: обнявшись с отцом, сажусь напротив и стараюсь настроиться на разговор.
– Пап, что мне делать?
Со вздохом он двигается ко мне, приветливая улыбка приглашает в свои объятья. Упираясь в его грудь и овеянная теплом рук, чувствую, что наконец-то дома. Я в безопасности… и мне наверняка скажут правильный совет.
– Ты в такой суматохе… туда, сюда. Милая, как ты держишься?
Со вздохом прикрываю глаза.
– Ты гордишься мной?
– Что? – чувствую, как хмурится. – О чем ты, милая?
– Пап… когда не стало Саши, я стала ему заменой? Хорошей?
– Милая… Миля, Миля, ну о чем ты? – он резко поднимает мое лицо к себе, всматриваясь испуганно. – Какой заменой, милая? Мы никогда не ждали, что ты пойдешь по его стопам – никогда я не хотел, чтобы ты страдала от того, что может на тебя взвеситься…
– Но оно взвесилось.
– Почему?
Я поднимаю на него глаза.
– Не знаю…
Он со вздохом касается сухими губами моего лба, заботливо гладит по волосам, прижимая к себе мои слезы.
– Миля… доча… доча, я всегда поддерживал тебя во всех начинаниях. Ты была моим светом… вы оба – мои звезды, и звезда твоего брата все еще горит во мне. Я люблю вас ровно, одинаково, но…
– Мама… мама… мама нас часто сравнивала, – словно давлю слова из себя, – я всегда… я всегда пыталась быть для вас лучшей.
– Милая… милая, ну разве ли ты не лучшее создание на земле? – его шепот полностью покрывает тишину. – Ты моя доча. Я всегда хотел, чтобы ты жила своей жизнью, нашла счастье, но это все… так внезапно налетело на тебя. Ты звонишь и не говоришь, как себя чувствуешь; вся речь – поверхностная, а в голосе так много усталости.
– Я не хочу напрягать тебя…
– Милая, – снова поцелуй, – если я смогу сберечь твое сердце, так не все ли равно, как себя чувствую? Звони, говори, говори беспрестанно – я выслушаю. Скажу, когда почувствую, что жалости слишком много… скажу, когда почувствую в тебе влюбленность в кого-то. Ты всегда можешь просить у меня совета, поделиться впечатлениями, переживаниями, да просто погодой – звони, звони, я всегда отвечу и мне никогда не будет жаль на тебя времени.
Сглатывая ком в горле, лишь сильнее прижимаюсь к отцу, выплакивая чуть ли не с ревом все слезы, таящиеся в груди; он не шепчет «успокойся», не говорит «тише-тише», а просто держит в своих руках и гладит по голове.
