Он постучался.
Касуми Шибата была женщиной маленькой и худой. Сгорбленной девочкой, которая рано прожила всю жизнь. Улыбнувшись, вдова коротко поклонилась и пустила Икити в полумрак дома. Не зная, с чего начать, Икити Тоёда начал с очевидного.
– Наверное, трудно быть женой такого уважаемого…
– Нет, совсем нет.
– …обеспечивать ему надёжный…
– Это Ёсио был нашей защитой… моей.
Касуми ёрзала в кресле, то и дело расстёгивая верхнюю пуговицу на вороте рубашки и застёгивая её обратно.
«Одета не по традиции, – заметил Икити и поморщился. – Теперь понятно, почему Ёсио Шибату всегда в глазах прессы рисовали одиноким».
– Он защищал вас от журналистов, верно?
Касуми кивнула:
– И нашего сына. Мы были его тайной, но мы были и его сердцем. А потом… потом…
– Что случилось?
Касуми посмотрела на Тоёду пустым взглядом, руки затряслись, пальцы потянулись к вороту.
– Не… не-ет.
– Какое блюдо вчера было на ужин?
– Блюдо? Ёсио всё для нас делал. Он принёс сяку риса, чтобы я и Тэйто…
– Тэйто?
– Мы его назвали в честь министра… Вы знаете, Ёсио очень хотел, чтобы наш сын вырос знаменитым… Но ведь, чтобы вырасти, нужна еда…
Касуми вдруг затряслась сильнее и побледнела. Её пальцы обхватили горло, потянулись ко рту, но не смогли сдержать рвоту. Между Икити Тоёдой и вдовой великого токко Шибаты раскинулись полоса из красных ягод.
«Так любила, что решила отравиться, и теперь бредит, – решил Тоёда. В его блокноте не было ни единой записи о сыне Шибаты. – Чего только не бывает в горе».
– Где у вас… чтобы убрать? – Икити зашагал по комнате в поисках чего-нибудь, способного прибрать рвоту, но не обнаружил ни единой тряпицы.
Икити прошёлся по дому.
В спальне на фусуме он наконец нашёл кучу белья. Будто всю ткань, которая была в доме, принесли сюда. Но зачем? Икити осторожно потянул за краешек ткани, показавшейся ему армейскими брюками. В тряпичной куче что-то перевернулось. Икити Тоёде показалось, будто недра фусумы скрывают чью-то белую кожу. Колыбель? Она ведь говорила о сыне. Тряхнув головой и уже не беспокоясь о стыде, Икити распутал тряпичную сердцевину и сам еле сдержался, чтобы не вырвать.
Внутри заботливо уложенного тряпья, будто в мягком коконе из одежды и красных непереваренных ягод, лежал младенец.
«Мальчик», – отметил Икити, обхватив двумя пальцами хрупкое детское запястье. Пульса не было.
– Я… я… не знала, чем накормить, – голос Касуми разбил пульсирующую тишину. – Риса больше… Он больше…
Касуми Шибата зарыдала, так и не закончив признание, но Икити Тоёде оно было не нужно. «Вот как бывает, – подумал он. – А ты, горделивый дурак, на директора хотел всё повесить».
Ночь не успела обнять горизонт, а Икити Тоёда уже отправил телеграмму председателю дзайбацу «Митсубиси» и провёл конференцию с прессой на пороге третьего кобана Хамамацу.
Убийца был найден. Найдена. Сумасшедшая вдова, которую завтра журналисты распнут на страницах газет. Собралась целая толпа, кричащая наперебой, щелкающая затворами фотокамер. Они требовали подробностей отравления Ёсио Шибаты. Они плевать хотели на рассказы о том, как Икити Тоёда достал из тряпичного кокона дитя.
Касуми Шибата созналась в травле младенца. Созналась в том, что решила приготовить еду из ягод нандины. К утру она наконец сдастся и расскажет, как кормила Ёсио Шибату нандиной перед испытанием.
Полицейские третьего кобана Хамамацу втроём решали судьбу этого дела, а Икити как главный свидетель, личный доверенный дзайбацу «Митсубиси» и пресс-атташе во всех деталях описал журналистам свою версию, мотивы, догадки, не забыв указать на антиимперскую одежду убийцы и дополнить дело деталями, отношения к нему не имевшими и вряд ли существовавшими за пределами мыслей Икити.
