Бригады добровольцев продолжали прочесывать местность, некоторые участки заповедника они проходили уже на второй раз, чтобы убедиться, что ничего не упущено. Они ходили по лесу цепочкой, внимательно вглядывались в каждый куст и выкрикивали мамино имя. Нам объяснили, что потом нужно сделать паузу и прислушаться – вдруг человек отзовется и закричит в ответ. Но им в ответ еще никто не кричал. Ни единого следа. Ни обрывка ткани на ветке. Ничего. После они приходили в наш дом и садились за стол, на котором скатертью еще была расстелена карта. Они говорили, а потом склоняли головы, закрывали глаза и вместе молились. В те минуты мне очень хотелось верить, верить, что если Бог действительно всеведущ, то может проговорить им, где же на самом деле мама.
***
Под вечер четвертого дня снова приехал тот самый темнокожий полицейский, который уже заглядывал к нам сразу после того, как было подано заявление о пропаже. Дед в это время сидел с друзьями из бригады, пил кофе и рисовал новый маршрут предстоящих поисков. Полицейский несколько раз постучал в дверь, а затем попросил деда выйти к нему на крыльцо. Через витражные стекла нам были видны лишь тени. Сперва они стояли спокойно, а потом та, что повыше, стала размахивать руками. Слов было не разобрать, но глубокий бас деда сотрясал воздух, подобно тому, как сильнейшие подземные толчки сотрясают целые здания, разбивая их в бетонную крошку. Низкий гул прорывался сквозь щели и отдавался эхом внутри. Дед вернулся в дом уже через несколько минут, он распахнул двери настежь да так и остался стоять на пороге. В гостиную ворвался душный августовский воздух, а вместе с ним и крупные ночные мотыльки. Они принялись кружить вокруг горящих огней люстры, изредка врезаясь в матовое стекло абажура. Хлоп. Хлоп. Хлоп.
Таким же размашистым движением дед резко захлопнул дверь, показалось, что даже зазвенели стекла в раме. Он пригладил ладонями бороду, поправил подтяжки и произнес всего два слова: «Приступим. Наверх». Первое слово было адресовано товарищам по поисковой группе, а второе – нам. Взмах широкой ладони безапелляционно указывал на лестницу. Мы вышли из комнаты, а бригада, как многие часы до этого, снова принялась рассматривать карту и пить кофе.
Поскольку дед не уточнил, что подняться нам нужно было именно в свою комнату, да и не пошел следом проверить исполнение своего приказа, мы присели на площадке у самых перил, в надежде уловить хотя бы какие-то крохи информации. До нас долетали слоги и обрывки фраз.
– …не… б…т ис…ть …ет…
– Утром пой…м рано…
– С соб…к…и надо поп…р…ть…
– Надо все рассказать, – прошептал Дэни над самым ухом.
– Тихо, и так неслышно, – огрызнулся я.
– Нельзя молчать, надо сказать, – не унимался Дэни.
– Отстань, говорю, не слышно! – Я шикнул на него так громко, насколько было возможно.
Но он не отставал. Рассказать. Рассказать. Рассказать. Рассказать. Рассказать. Рассказать. При последнем «рассказать», внутри меня лопнула какая-то невидимая струнка, потому что терпеть уже больше не было сил:
– Заткнись! Заткнись! Заткнись! Заткнись! Заткнись! Заткнись!
Звуки нашей ссоры просто невозможно было не услышать с первого этажа. Дед поднялся из-за стола и за один прыжок его огромные сапоги уже стояли перед нашими носами. Он не проронил ни звука, сгреб нас обоих за шиворот и как котят бросил в нашу комнату. В скважине мелькнул ключ. Щелчок. Назад дороги нет. Но Дэни не унимался, он отряхнулся, будто бы на него вылили ушат воды, и заговорил громче:
