После таких снов Шемхет всегда радовалась, что у нее, как у всех старших жриц, есть своя маленькая комната – никто не сможет рассказать всем, какие имена она шепчет во сне.
Инну два месяца назад отправилась в Персию со свадебной процессией и приданым, которое смотрелось достаточным. Прощаясь, Шемхет и Неруд долго обнимали ее, но разлука была неизбежна, и глаза их, хоть и были влажны, не плакали. Инну подняла вуаль и смотрела на сестер прямо и сухо, лицо ее выглядело застывшим, словно она заглянула в глаза своей судьбе, познала ее до конца, и ничто уже не могло удивить или поразить ее. Словно она предвидела все: обман, презрение, убийство, войну – все, ожидавшее ее впереди.
Предвидела и приняла. И больше не хотела изменить.
С раннего детства Инну, глядя на свое отражение, спрашивала себя: какой может быть судьба такой девочки – умной, царского рода, но обезображенной? В какой-то момент она словно отреклась от самой себя и наблюдала за собой со стороны. И вот теперь получила ответ.
Ни слова не сказала Инну на прощание сестрам. Отправилась в путь, и больше они никогда ее не видели. Лишь раз, годы спустя, Шемхет в одном страшном лице как будто различила очертания Инну. Но была ли это действительно она?..
Обнялись осиротело, проводив ее в путь, две оставшиеся сестры.
Шемхет – живая, желавшая жить, желавшая забыть, – бежала от боли и редко теперь приходила во дворец. Жизнь ее оставалась прежней, только реже обращались к ней «царевна» и чаще – «жрица». Но Шемхет сама уже много лет думала про себя именно как про жрицу, и это не оказалось для нее неожиданностью или болью. Она надзирала над ткачихами, что ткали саваны, собирала травы и варила зелья, совершала обряды, произносила молитвы, ходила к умирающим, но чаще – к уже умершим, обращалась с ними ласково, а с их родственниками говорила утешительно.
Все чаще попадались ей молодые мужчины, как будто еще живые, еще розовые, умершие от причин, не видных снаружи. Она омывала их без стеснения, но с затаенной грустью во взгляде: я могла бы любить этого, пока он был жив, сильными руками он бы перенес меня через мост и не запыхался; или этого – его кудри свивались бы бесконечными черными, словно вавилонская ночь, кругами, и я бы запускала в них пальцы.
Только иногда, когда совсем не требовалось думать, а лишь привычно работать руками – например месить тесто, – мысли Шемхет сворачивали к Нериглисару.
Она думала о нем, и мысли ее были однообразны: она воображала его смерть. То представляла, как его предают его же военачальники, и он погибает в бою, и тела его не находят, и погребальные обряды совершить нельзя – тогда он оказывается проклят и в посмертии. То думала, как его забирает чума, но только медленно, и он умирает мучительно, долго, а потом она, Шемхет, омывает его, и берет для этого воду, в которой плавали свиньи, и вырезает ему язык, чтобы он молчал в посмертии, и насыпает жгучий перец в глаза, чтобы он не мог видеть. Иногда – часто – она мечтала, чтобы ее брат – самый старший, Угбару, – не погиб на войне, а лишь задержался на много лет в песках, блуждая от оазиса к оазису, от миража к миражу, чтобы он – веселый, сильный, молодой, – вернулся с войском и убил царя. Шемхет помнила похороны Угбару, но сейчас хотела надеяться, что все ошиблись, что умер не он, а тот, кто украл его одежды. Для этого есть основания, говорила она себе: лицо Угбару было срублено пополам, когда он вернулся на щите, могли и перепутать.
