Восемь ненасытных утроб.
Восемь отверстых пастей.
Восемь пар голодных глаз.
И один царь.
Восемь жрецов со скрытыми лицами, с ладонями в перчатках, стояли за статуями, словно черные тени.
Сначала было тихо. Потом раздалась музыка – заиграли музыканты на балконе, скрытые занавесью, и казалось, что мелодия лилась с небес.
Вошел Амель-Мардук, в золотом и алом. В его длинные черные волосы тоже было вплетено золото. Шемхет глядела на царя во все глаза – она редко видела отца так близко и так долго. Она была похожа на него. Да, похожа больше, чем сестры: как будто суть Амель-Мардука расплавили и отлили в женской форме. Шемхет жадно всматривалась в его черты, находила в них себя, и ее волновало это сходство.
Но чем больше она смотрела, тем сильнее ей хотелось найти черты, которых не было у Амель-Мардука. В чуждых ему чертах можно было отыскать мать – рабыню, которой Шемхет не знала, потому что та умерла, когда девочке было всего три года. Никаких изображений не осталось, и о ней мало говорили при дворе. Шемхет думала, что если из своих черт она вычтет черты отца, то мать, призрачная, бледная, встанет перед ней. И дочь наконец узнает ее, и в дочерней памяти мать проживет долгие, долгие годы, которые в действительности она не прожила.
Надежды Шемхет были тщетны: она никак не могла найти черт, отличных от черт отца. Она была его копией. Но то грубое, угрюмое, тяжеловесное, что хорошо для царя, – плохо для молодой девушки. Впрочем, форму им обоим давал ранг: алое и золотое царское платье, черный жреческий наряд. И в этом таилось их различие: если царское платье, как кожу, срезать с Амель-Мардука, то он, аморфный, рухнет. У Шемхет же чернота так проросла в самую ее суть, что срезать жреческое платье было почти невозможно, и в любом случае она осталась бы стоять.
Шемхет глядела на царя и не опускала глаз: скрытая, как все жрецы, черным покрывалом, она знала, что взгляд ее невидим.
Амель-Мардук обошел стол посолонь[3], встал у трона и сказал громко:
– Вы явились на мой пир желанными и званными и этим оказали мне великую честь. Все лучшее, что есть у меня, со смирением вам предлагаю.
В ногах у каждого железного истукана были сложены дрова. Как только прозвучали последние слова царя, жрецы запалили огонь. Восемь статуй начали раскаляться.
Жрецы обошли их по кругу и встали близ ртов, от которых уже повалил дым. Жар пахнул на них, но они, привычные, не дрогнули.
– О Мардук, – сказал царь, – царь царей. Податель жизни, устроитель законов, судья божественный и небесный. Род мой укрепи! Мудростью меня своей наполни!
Жрец Мардука бросил в пасть своего бога пучок разноцветных сухих трав. Огонь вспыхнул ярче, и повалил белый пахучий дым.
– О Шамаш, – сказал царь, – солнце трижды светлое. Золотым светом силы своей ладони мои наполни.
Жрец Шамаша бросил в пасть своего бога что-то, уже горевшее синим пламенем.
– О Син, – сказал царь, – лунным ликом сверкающий. Ночи города моего сотвори.
Жрец Сина достал ложечкой из серебряной шкатулки и бросил в пасть своего бога маленький кусок прыгающего металла.
– О Энлиль, – сказал царь, – воды податель, крови повелитель. Влагой своей город мой напои.
Жрец Энлиля бросил в горнило своего бога пучок желтых трав.
– О Адад, – сказал царь, – ветров государь, гневный владыка грозы. Силу молний твоих в руки мои вложи.
Жрец Адада бросил в горнило своего бога черные сухие семена.
