Веснадцать - страница 10

крестовый поход букашки, но без креста.

А в крестике запрятана анаша,

и, может, я оттолкнул от себя Христа.

Кого люблю, тот занят, как туалет.

Кто враг мне, тот боится плевать в лицо.

И так уже практически двадцать лет

живу я – не святым и не подлецом,

не нищей шавкой, и не голубых кровей,

синонимом одиночества, как монах.

А всех, чьи лица сальней и багровей,

я посылаю стандартным маршрутом нах.

И всех, кто оскорбляет мою семью,

ушедшую раньше времени в облака.

И всех, кто пишет сопливые Мери-Сью

из сладкого ванильного молока.

И всех, кто любит штампы на лоб лепить,

на собственном лбу прыщики теребя.

И всех, кто предлагает себя любить,

подумав, что заменят собой тебя.

Я не ношу ни звездочек, ни погон,

мечтая носить на руках Тебя – и кольцо на пальце.

Но кто я?

Так, пустой ниочёмный гон.

Первые прописи протонеандертальца.

И когда я рожу детей,

я их буду пороть ремнем

за влюбленности в чьи-то величества

и мудачества.

Я любила такого –

вроде бы все при нем,

только если чуть поскоблить,

проявляется низость

качества.

А за двойки в дневник,

сигареты и рок-н-ролл

улыбнусь и скажу:

будьте поосторожней.

А меня никогда, никто,

ни за что не порол,

вот поэтому переливаю

из пустого

в порожнее.

Пусть кого угодно

тащат они в кровать,

это лучше, чем трахаться

по подъездам.

Но за что я их буду

медленно убивать –

это за стихи тем,

кто в сердцах

проездом.

Несмотря ни на что,

я буду любить любых,

и, конечно, шучу –

ни ремнем не побью,

ни руками.

Хоть акселератов,

хоть розовых-голубых,

только бы не связывались

с мудаками.

Мне говорят –

«твоё сердце разбили,

бедная девочка, ах, как жаль».

Не надо искать в бедолаге Билле

мою Моисеевскую скрижаль.

Знаете,

чтобы разбить

сердце,

надо его в морозилку класть.

После – как следует побеситься

и ледорубом стучаться

всласть.

Да, у меня неполадки с сердцем.

Тахикардия, валокордин.

Я, как подарок, в красивом ситце,

но не влюбляется

ни один.

Можешь стучаться в него до дрожи,

всяко его ты не разобьёшь.

Я рисовала парням на коже

сердце, стирающееся

в дождь.

Сердце, разбитое монтировкой –

гастрономическая деталь.

Я наколю тебе

татуировкой

сердце на руку, насыплю тальк.

Нет, не рисованное –

живое

(орган, качающий кровь

в груди).

Да, я хочу, чтоб на было Двое.

И выбросить к чёрту

валокордин.

Осень роняет листы с пюпитра, осень не хочет играть концерты. Осень устала светиться в титрах, титры – от фильма – ну, пять процентов. Осени шарфик бы потеплее, горло больное, да кто ей свяжет. Снова подарят букеты лилий, серых, расхристанных и увядших. Как же там модно… а,

в знак респекта. Плохо, забота когда забыта. Осень думает: жизни вектор падает в петроэлектросбыты, в пыльный ковер – не судьба прибраться, в чашки, немытые две недели. Осень шепчет сквозь зубы: братцы, остоебенели. Надоели. Все ваши лилии из-под палки, даже улыбка – и то душевней, ей – в отвратительной коммуналке запах удавку кладет на шею. Ей тут для вас распевать синицей, листья разбрасывать истеричкой – может быть, счастье ей и приснится где-то на проводе электрички. Каждый оптиковолоконный кабель важнее осенних песен. Осень плачется на балконы каждый-прекаждый рабочий месяц.

Всем бы смотреть про влюбленных всяких, или двойное смертоубийство, подозреваемых там – десятки, и в главной роли – опять Клинт Иствуд. Все дружно пялятся в мониторы, а с бутербродом вкусней, вообще-то. Осень танцующей Айседорой что-то показывает: все тщетно. Осень бросается афоризмом – это как мертвым уже припарки. Осень садится Киану Ривзом с булкой на лавочку в старом парке, где даже птицы не ночевали, солнце запуталось в паутине.