Вихорево гнездо - страница 17

– Не больно! —по старой привычке вскрикнул молодец, спешно вскакивая на ноги и украдкой потирая отбитый нос.

Когда МакНулли был совсем мал и вовсе не удал, он чаще прочих братьев щеголял в бинтах да масле камфорном. С досадой взмахивала матушка руками, стоило нерадивому чаду вновь навернуться на, казалось бы, ровном месте. Не любил Людвиг печалить матушку, спешил подняться скорее и уверить всех, что горе – не беда, покуда крики не начались. А ссадины и шрамы, ай, что там! Дык, они украшают мужчину, правда?

Шли годы, мальчонка рос, и мягкий детский жирок сошел вместе с медвежьей границей. Юный Мак подтянулся, окреп и стал самым шустрым и проворным среди прочих Маков. Не журила больше матушка сына за синяки, поди теперь, догони мальца проворного! И все же, много зим спустя нескладность вернулась, как возвращаются с плохими новостями. Никто их не ждет, никто не хочет их слышать. Но они уже во всю стучатся в двери. Неспроста воротилась неловкость. Пришла она по тропинке проложенной, тропинке из страха и сомнений вытоптанной. И как бы Людвиг ни силился замести ту тропу, его демоны всегда отыскивали верный путь. А он как будто бы и рад. Все лезет на рожон. Порой МакНулли и сам диву давал, как по сей день жив да цел остался. Цел, надо признать, кусками, но кусками солидными. Их пока удавалось сшивать в мало-мальского человека. И пусто, что грубые швы давно составляли почти большую его часть.

Двинулся Людвиг лесом вдоль Лавового поля, жуя на ходу кусок хлеба с сыром. Ветер завывал в беспокойных кронах, подгоняя ноги. Никого МакНулли на своем пути не встретил, лишь вранье карканье и далекое бренчание бубенцов, которые по горскому обычаю вешали на шеи овцам, составляли ему компанию. На правом берегу Козлиной реки шумела дубрава. Там, в тени деревьев, среди обломанных веток, голодного воронья и пропитанной кровью земли лежало свидетельство чужой вины. Парень сжал кулаки и стиснул зубы. К глазам подступили непрошеные слезы. Он задержал дыхание и будто на миг попытался удержать, остановить нечто непоправимое. Но было поздно. Безвозвратно поздно.

Раз, два, три, четыре, пять…

Фейри вышла полетать.

Крылом небо разрезает,

Да добычу примечает.

Но Охотник не дурак,

Он в засаде битый час.

Буду резать, буду бить,

Дай же только подстрелить!

Раз, два, три, четыре, пять…

Не спастись, сколько ни плачь.

Дробь пробьет лихое тело,

Не успела, не успела!

Сердце вновь тебе не сшить,

Будешь кости хоронить.

Считалочка жизни – ни убавить, ни прибавить.

– Внутри пустота, а вокруг красота, наше дело – ее осквернить, – дрогнувшим голосом пробормотал Людвиг и опустился на корточки рядом с распластанным телом могучей птицы.

Голова бубри была неестественно запрокинута, мощный клюв раскрыт в немом крике, а мертвые, широко распахнутые глаза остекленели. Птица казалась молодцу сразу и больше, и меньше, нежели он себе представлял. Больше – оттого, что находилась столь близко, меньше – оттого, что была мертва. Будто, помимо выпущенной жизни, ушло и что-то еще. Жизнь многое делала больше, но только смерть придавала ей значение.

МакНулли протянул руку и едва-едва, самыми кончиками пальцев, коснулся края раны, распарывающей живот бубри. Как и многие хищные птицы, та отрыгивала погадки42. Те часто скапливались под гнездами, но именно не срыгнутые особо высоко ценились среди дремучих знахарей и лекарей. Почти всякую «мистическую» и трудно добываемую дрянь можно загнать как диковинный компонент снадобий. Неписаный закон «чем противнее, тем целебнее» порождал спрос и предложение. Сами знахари никогда не пачкали руки и не спешили рисковать здоровьем в сражении за ливер скрытого народца. Для «грязной работы» имелась иная порода людей. Людвиг ее отлично знал, как и то, зачем они приходят. Ищущие наживы и власти ходили по тем же следам, что сам парень, оставляя за собой бордовые разводы на березовых стволах. Им хотелось упиться подобием собственной значимости. МакНулли не желал ни наживы, ни власти. Он просто хотел